Поиск

Ценность любой вещи (человека, явления, творчества) устанавливается каждым сердцем индивидуально и совершенно не зависит от её условной величины и общепризнанности. Много звёзд великих в космосе, своим размером далеко превосходящих Солнце. Но только от него, от этого «жёлтого солнца» зависит наша жизнь, оно нас греет, радует наш глаз, участвует в важнейших биохимических процессах. Поэтому его значимость для нас гораздо выше, чем какого-нибудь Альдебарана, пусть он в десятки раз крупнее и в сотни жарче нашего солнышка. <br/>
Всё это касается и авторов и их произведений. И какой-нибудь мало кому известный Н.Крашенинников для моей, например, души, куда больше важен и значим, чем Толстой и Пушкин, да и многие из «постоявших рядом». Их свет для меня холоден, он не даёт мне жизни, не задевает моих сокровенных струн, стало быть и до величины их мне нет никакого дела. И изобилующий «жёлтыми солнцами» маленький рассказ неизвестного «графомана» Волченко для меня ценнее увесистых томов «Войны и мира» и собрания сочинений какого-нибудь условного классика. Потому что не греет, потому, что не ЛЮБ.<br/>
Поэтому, когда кто-то приходит, чтобы плюнуть в мой колодец, дескать, это не Байкал, и отыскать на моих солнцах пятна, я хочу спросить: зачем вам это надо? Мне совсем неинтересно измерять размер, проводить анализ и поверять алгеброй гармонию того, что даёт мне жизнь, силу и свет. Маленькая спичка — крошка серы на худой деревяшке — может порой пригодиться куда больше, чем ослепительный прожектор на высокой стойке. Всё субъективно в этом мире, и всё весьма условно. Однажды мы узнаем истинную значимость всего. И может получиться так, что стоявших на высоком подиуме попросят занять куда более скромное место. А тех, в чью сторону плевали, насмехаясь над их изъянами, пригласят к столу. И стыдно станет тем, которые плевали и унижали.

Да, Александр!<br/>
У меня тоже среди близких мне людей есть человек, покончивший собой — мой близкий друг Владимир, три года назад. <br/>
И когда, промыслом Божьим, я познакомился с этим рассказом, узнал о неканонизированной пока святой Анастасии, я не мог пройти мимо и не озвучить его. Меня потрясла эта правдивая история, меня потрясло сама жизнь, житие Анастасии и я благодарен Богу, что он открыл мне ее. Как и вы, теперь я знаю, кому молиться…<br/>
СпасиБо автору, Юлии Крюковой, что она, также потрясенная историей Анастасии, написала об этом рассказ, с которым сегодня, в аудиоверсии, можете познакомиться и вы, и другие слушатели книги.<br/>
Я написал еще одну, «альтернативную» аннотацию к рассказу. Как раз об этом.<br/>
.<br/>
«Суицид — самый большой из возможных и самый страшный в своей сути грех, когда человек не только отвергает Божий дар жизни, но и лишает себя возможности покаяния. Такого человека не отпевают в Церкви, его нельзя поминать на литургии.<br/>
<br/>
Какая жуткая участь. Какое страшное горе для родных и близких несчастного человека… Многие родственники самоубийц в этой ситуации не знают, как им поступить, что еще можно сделать, кроме келейной (домашней) молитвы за усопшего и добрых дел от его имени.<br/>
<br/>
В Православной Церкви множество святых, к которым можно молитвенно обращаться с просьбой о ходатайстве перед Богом. Каждый из них может помочь в любой жизненной ситуации. Однако особенно чутко святые откликаются на те скорби, через которые они прошли сами.<br/>
<br/>
Но к кому из святых обращаться родственникам человека, который покончил с собой? Кто из святых прошел через это страшное испытание? Кто пронес через свою жизнь крест молитвенного подвига во имя спасения ближнего-самоубийцы?<br/>
<br/>
Такой человек есть. Эта святой жизни русская дева жила в Грузии совсем недавно, в ХХ веке. Зовут ее Анастасия Ивановна Никишева, известная в народе как Анастасия сидящая. Анастасия еще не прославлена в лике святых Православной Церкви. Как еще совсем недавно также можно было сказать о Матроне Московской ( прославлена в 1999 году), Ксении Петербургской (прославлена в 1988 году) или святом праведном Иоанне Кронштадтском (прославлен в 1990 году). Но обращаться к ней с молитвами о ходатайстве за ближних перед Богом можно уже сейчас.<br/>
<br/>
О ней, об Анастасии сидящей, этот рассказ — художественное изложение реальных событий.»

Здравствуйте!<br/>
Есть у Куприна рассказ «Корь» 1904 года. Замечательный диалог из этого рассказа. С тех пор прошло 120 лет, две мировые войны, монархия пала, коммунистический режим сменился автократией, но общество ведет все те же разговоры. Ничего не меняется. """ — Горжусь тем, что я русский! — с жаром воскликнул Завалишин. — О, я отлично вижу, что господину студенту мои убеждения кажутся смешными и, так сказать, дикими, но уж что поделаешь! Извините-с. Возьмите таким, каков есть-с. Я, господа, свои мысли и мнения высказываю прямо, потому что я человек прямой, настоящий русопет и привык рубить сплеча. Да, я смело говорю всем в глаза: довольно нам стоять на задних лапах перед Европой. Пусть не мы ее, а она нас боится. Пусть почувствуют, что великому, славному, здоровому русскому народу, а не им, тараканьим мощам, принадлежит решающее властное слово! Слава богу! — Завалишин вдруг размашисто перекрестился на потолок и всхлипнул. — Слава богу, что теперь все больше и больше находится таких людей, которые начинают понимать, что кургузый немецкий пиджак уже трещит на русских могучих плечах; которые не стыдятся своего языка, своей веры и своей родины; которые доверчиво протягивают руки мудрому правительству и говорят: «Веди нас!..»<br/>
<br/>
— Поль, ты волнуешься, — лениво заметила Анна Георгиевна.<br/>
<br/>
— Я ничего не волнуюсь, — сердито огрызнулся Завалишин. — Я высказываю только то, что должен думать и чувствовать каждый честный русский подданный. Может быть, кто-нибудь со мной не согласен? Что ж, пускай мне возразит. Я готов с удовольствием выслушать противное мнение. Вот, например, господину Воздвиженскому кажется смешным…<br/>
<br/>
Студент не поднял опущенных глаз, но побледнел, и ноздри у него вздрогнули и расширились.<br/>
<br/>
— Моя фамилия — Воскресенский, — сказал он тихо.<br/>
<br/>
— Виноват, я именно так и хотел сказать: Вознесенский. Виноват. Так вот, я вас и прошу: чем строить разные кривые улыбки, вы лучше разбейте меня в моих пунктах, докажите мне, что я заблуждаюсь, что я не прав. Я говорю только одно: мы плюем сами себе в кашу. Мы продаем нашу святую, великую, обожаемую родину всякой иностранной шушере. Кто орудует с нашей нефтью? Жиды, армяшки, американцы. У кого в руках уголь? руда? пароходы? электричество? У жидов, у бельгийцев, у немцев. Кому принадлежат сахарные заводы? Жидам, немцам и полякам. И главное, везде жид, жид, жид!.. Кто у нас доктор? Шмуль. Кто аптекарь? банкир? адвокат? Шмуль. Ах, да черт бы вас побрал! Вся русская литература танцует маюфес и не вылезает из миквы. Что ты делаешь на меня страшные глаза, Анечка? Ты не знаешь, что такое миква? Я тебе потом объясню. Да. Недаром кто-то сострил, что каждый жид — прирожденный русский литератор. Ах, помилуйте, евреи! израэлиты! сионисты! угнетенная невинность! священное племя! Я говорю одно, — Завалишин свирепо и звонко ударил вытянутым пальцем о ребро стола. — Я говорю только одно: у нас, куда ни обернешься, сейчас на тебя так мордой и прет какая-нибудь благородная оскорбленная нация. «Свободу! язык! народные права!» А мы-то перед ними расстилаемся. «О, бедная культурная Финляндия! О, несчастная, порабощенная Польша! Ах, великий, истерзанный еврейский народ… Бейте нас, голубчики, презирайте нас, топчите нас ногами, садитесь к нам на спины, поезжайте». Н-но нет! — грозно закричал Завалишин, внезапно багровея и выкатывая глаза. — Нет! — повторил он, ударив себя изо всей силы кулаком в грудь. — Этому безобразию подходит конец. Русский народ еще покамест только чешется спросонья, но завтра, господи благослови, завтра он проснется. И тогда он стряхнет с себя блудливых радикальствующих интеллигентов, как собака блох, и так сожмет в своей мощной длани все эти угнетенные невинности, всех этих жидишек, хохлишек и полячишек, что из них только сок брызнет во все стороны. А Европе он просто-напросто скажет: тубо, старая…<br/>
<br/>
— Браво, браво, браво! — голосом, точно из граммофона, подхватил доктор.<br/>
<br/>
Гимназисты, сначала испуганные криком, громко захохотали при последнем слове, а Анна Георгиевна сказала, делая страдальческое лицо:<br/>
<br/>
— Поль, зачем ты так при детях! Завалишин одним духом проглотил стакан вина и торопливо налил второй.<br/>
<br/>
— Пардон. Сорвалось. Но я говорю только одно: я сейчас высказал все свои убеждения. По крайней мере — честно и откровенно. Пусть теперь они, то есть, я хочу сказать, господин студент, пусть они опровергнут меня, разубедят. Я слушаю. Это все-таки будет честнее, чем отделываться разными кривыми улыбочками. Воскресенский медленно пожал плечами.<br/>
<br/>
— Я не улыбаюсь вовсе.<br/>
<br/>
— Ага! Не даете себе труда возражать? Кон-нечно! Это сам-мое лучшее. Стоите выше всяких споров и доказательств?<br/>
<br/>
— Нет… совсем не выше… А просто нам с вами невозможно столковаться. Зачем же понапрасну сердиться и портить кровь?<br/>
<br/>
— Та-ак! Пон-ним-маю! Не удостоиваете, значит? — Завалишин пьянел и говорил преувеличенно громко. — А жаль, очень жаль, милый вьюноша. Лестно было бы усладиться млеком вашей мудрости.<br/>
<br/>
В эту секунду Воскресенский впервые поднял глаза на Завалишина и вдруг почувствовал прилив острой ненависти к его круглым, светлым, выпученным глазам, к его мясистому, красному и точно рваному у ноздрей носу, к покатому назад, белому, лысому лбу и фатоватой бороде. И неожиданно для самого себя он заговорил слабым, точно чужим голосом:<br/>
<br/>
— Вам непременно хочется вызвать меня на спор? Но уверяю вас, это бесполезно. Все, что вы изволили сейчас с таким жаром высказывать, я слышал и читал сотни раз. Вражда ко всему европейскому, свирепое презрение к инородцам, восторг перед мощью русского кулака и так далее и так далее… Все это говорится, пишется и проповедуется на каждом шагу. Но при чем здесь народ, Павел Аркадьевич, этого я не понимаю. Не могу понять. Народ — то есть не ваш лакей, и не ваш дворник, и не мастеровой, а тот народ, что составляет всю Россию, — темный мужик, троглодит, пещерный человек! Зачем вы его-то пристегнули к вашим национальным мечтам? Он безмолвствует, ибо благоденствует, и вы его лучше не трогайте, оставьте в покое. Не нам с вами разгадать его молчание…<br/>
<br/>
— Позвольте-с, я не хуже вас знаю народ…<br/>
<br/>
— Нет, уж теперь вы позвольте мне, — дерзко перебил его студент. — Вы давеча изволили упрекнуть меня в том, что я будто бы смеюсь над вашими разглагольствованиями… Так я вам скажу уж теперь, что смешного в них мало, так же как и страшного. Ваш идеальный всероссийский кулак, жмущий сок из народишек, никому не опасен, а просто-напросто омерзителен, как и всякий символ насилия. Вы — не болезнь, не язва, вы — просто неизбежная, надоедливая сыпь, вроде кори. Но ваша игра в широкую русскую натуру, все эти ваши птицы-сирины, ваша поддевка, ваши патриотические слезы — да, это действительно смешно.<br/>
<br/>
— Так. Прекрасно. Продолжайте, молодой человек, в том же духе, — произнес Завалишин, язвительно кривя губы. — Чудесные полемические приемы, доктор, не правда ли?<br/>
<br/>
Воскресенский и сам чувствовал в душе, что он говорит неясно, грубо и сбивчиво. Но он уже не мог остановиться. В голове у него было странное ощущение пустоты и холода, но зато ноги и руки стали тяжелыми и вялыми, а сердце упало куда-то глубоко вниз и там трепетало и рвалось от частых ударов.<br/>
<br/>
— Э, что там приемы. К черту! — крикнул студент, и у него этот крик вырвался неожиданно таким полным и сильным звуком, что он вдруг почувствовал в себе злобную и веселую радость. — Я слишком много намолчался за эти два месяца, чтобы еще разбираться в приемах. Да! И стыдно, и жалко, и смешно глядеть, Павел Аркадьевич, на вашу игру. Знаете, летом в увеселительных садах выходят иногда дуэтисты-лапотники. Знаете:<br/>
<br/>
Раз Ванюша, крадучись,<br/>
Дуню увидал<br/>
И, схвативши ее ручку,<br/>
Нежно целовал.<br/>
Что-то мучительно фальшивое, наглое, позорное! Так и у вас. «Русские щи; русская каша — мать наша». А вы видели эти щи когда-нибудь? Пробовали? Сегодня с таком, а завтра с нетом? Вы ели ихний хлеб? Вы видали ихних ребят с распученными животами и с ногами колесом? А у вас повар шестьдесят рублей в месяц получает, и лакей во фраке, и паровая стерлядка. Так и во всем вы. Русское терпение! Русская железная стойкость! Да ведь какими ужасами рабства, каким кровавым путем куплено это терпение! Смешно даже! Русское несокрушимое здоровье, — ах, раззудись плечо! — русская богатырская сила! — у этого-то изможденного работой и голодом, опившегося, надорванного человека?.. И в довершение всего этого неистовый вопль: долой сюртуки и фраки! Вернемся к доброй, славной, просторной и живописной русской одежде! И вот вы, на смех своей прислуге, наряжаетесь, точно на святки, в поддевку, по семи рублей за аршин, на муаровой подкладке. Эх, весь ваш национализм на муаровой подкладке. Господи, а когда вы заведете речь о русской песне — вот чепуха какая! Тут у вас и море слышится, и степь видится, и лес шумит, и какая-то беспредельная удаль… И все ведь это неправда: ничего вы здесь не слышите и не чувствуете, кроме болезненного стона или пьяной икотки. И никакой широкой степи вы не видите, потому что ее и нет вовсе, а есть только потное, искаженное мукой лицо, вздувшиеся жилы, кровавые глаза, раскрытый, окровавленный рот…<br/>
<br/>
— Вам, духовенству, виднее с колокольни, — презрительно фыркнул Завалишин, но студент только отмахнулся рукой и продолжал:

Согласен с вами процентов на 90.<br/>
Действительно, сравнивать романы и коротенький рассказ не совсем корректно. Здесь я просто увлекся, последовав за вашими сравнениями обсуждаемого релиза с произведениями Достоевского, Толстого и Лермонтова, фамилии которых вы упомянули. Безусловно, разные формы подразумевают разные литературные приемы. Не говоря уже о том, что сам размер произведения (в случае рассказа) накладывает существенные ограничения на возможность подробного анализа личности героя. Однако вы совершенно справедливо заметили, что талантливый писатель может создать хорошее произведение, не только уместив даже в довольно коротком рассказе нетривиальный сюжет, но и сумев «четко обозначить идею и проблематику», создать «объемные образы/ характеры героев». Это действительно есть в рассказе Нестеренко. Добавлю от себя, что талантливый писатель сможет, при желании, и душу человека развернуть в маленьком рассказе. Как, например, у Александра Грина. Здесь этого нет, ну да такой задачи автором и не ставилось — жанр другой.<br/>
Если говорить о русской классике, то эталоном рассказов такого типа мог бы стать, пожалуй, Чехов. И стилистика рассказов у Юрия в чем-то схожа. Чего нельзя сказать о нравственной составляющей.<br/>
А вот в чем я с вами все же не соглашусь так это с тем, что в рассказе отсутствует позиция автора, что он «всего лишь» «беспристрастно» рассказывает нам о трагикомической случайности со смертельным исходом. НЕТ!!! Автор здесь есть — и читатель (слушатель) чувствует это всеми, что называется, «фибрами души» — автор на стороне циника, и я почти уверен, что его жизненная позиция близка к позиция этого его героя. Как и в «Тварях». в произведении явно видны негативные чувства и жизненные принципы автора — если в «Тварях» это было человеконенавистничество, то здесь — презрение, цинизм, ну и гордынька, конечно…