Поиск

Проблема такой любви, как у Павла в том, что она бесконечна, вечна. Никто не заменит ему Тасю, её чистый целомудренный образ всегда будет перед ним. Живя с такой любовью, представлять, как ей владеет какой-то «холёный» английский аристократ, чрезвычайно трудно и больно. Такую любовь невозможно «отпустить» (как сейчас модно говорить), а хранить её и находиться в гармонии с этим миром, где Тася в чьих-то, скажем так, совершенно земных, руках, на мой взгляд невозможно. Возможно, какая-то иная, гипотетическая, совершенная любовь и может абстрагироваться от желания быть со своей Любимой и дать ей возможность плыть своим путём. Не знаю. Но лично мне больше понятна и близка любовь Павла, со всеми её несовершенствами и чувством «собственничества», чем такая вот, «отпускающая» любовь. Всё «собственничество» здесь в том, что он глубоко, очень глубоко, ощущает себя и Тасю частями Единого Неделимого Целого. А потому, когда тебе отрубают руку или ногу, такое вот чувство собственничества, на мой взгляд, вполне объяснимо. Да и сама Тася, что вполне очевидно, в глубине сердца не особенно-то счастлива в этом, на вид удачном земном браке. Она прекрасно понимает и чувствует, что любовь Павла гораздо глубже, да и сама личность его несравненно ближе её сердцу. Но она человек долга. И живёт по принципу своей тёзки, онегинской Татьяны: <br/>
«Я вас люблю (к чему лукавить?),<br/>
Но я другому отдана;<br/>
Я буду век ему верна»<br/>
Век будет верна. А за веком этим настанет Вечность — и лишь этой хрупкой надеждой и живёт уже сердце Павла. И никогда, никогда не расстанется он внутри себя со своей Тасей, и фантомные боли недостающей части собственного естества никогда не исчезнут в нём до тех пор, пока он не воссоединится, наконец, со своей Наречённой.<br/>
И много таких увечных, ампутированных, покалеченных живёт на этой Земле. Ожидая часа своего исЦЕЛения, и видя его лишь в мечтах своих, да в этих вот светлых прозрачных снах… где бежит Единственная к нему навстречу, простирая руки свои к нему, для того, чтобы разрозненное и разорванное пополам на земле, стало наконец, Единым Целым… <br/>
А друг поступил, конечно, очень скверно. Животная, дикая кровь («дикое дитя степи, привыкшее слушать лишь экстазы дикой души») взяла в нём верх над разумом и хорошей, благородной душой. Девушку, конечно жаль, но её судьба всё же не кончена, и может быть ещё вполне благоприятный исход в её жизни. А вот друг обречён уже без всякой такой надежды, и сам себе выносит самый строгий и безжалостный приговор. Поэтому, наверное, и слова сострадания обращены к нему…

<i>Черный лес поднимающихся нот, скат, провал, отдельная группа летающих на трапециях </i> -Метафорическая игра перекликается с соответствующим пассажем из «Египетской марки» (1928) Осипа Мандельштама: «Громадные концертные спуски шопеновских мазурок, широкие лестницы с колокольчиками листовских этюдов, висячие парки с куртинами Моцарта, дрожащие на пяти проволоках, — ничего не имеют общего с низкорослым кустарником бетховенских сонат»<br/>
<br/>
<i>На диване… полулежала… Анна Самойловна, а ее муж, врач по горловым… вертел что-то блестящее, — пенснэ на чеховской тесемке. </i>— Музыка неожиданным образом меняет семейную жизнь героини рассказа А. П. Чехова «Анна на шее» (1895): «… Аня играла на рояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушетку (...) Когда Аня, идя вверх по лестнице под руку с мужем, услышала музыку… то в душе ее проснулась радость и то самое предчувствие счастья...» (Ср. в «Музыке» Набокова: «Шелестящее, влажное слово “счастье”»).<br/>
<br/>
<i>… интересно, здесь ли Харузины… </i>— По обыкновению, в круг фиктивных героев Набоков вставляет фамилию своего подлинного знакомого. Олег Харузин (р. 1899) происходил из семьи дворян и был одноклассником Набокова по Тенишевскому училищу.<br/>
<br/>
<i>От куда-то снизу, как кулак, ударило сердце, втянулось и ударило опять, — и затем пошло стучать быстро и беспорядочно, переча музыке и заглушая ее. </i>— Ср.: «Сердце вдруг сжалось, остановилось и потом заколотило, как молотком (...) Он сидел за фортепиано, делал эти arpeggio своими изогнутыми кверху большими белыми пальцами. Она стояла в углу рояля над раскрытыми нотами» (Л. Толстой. Крейцерова соната).<br/>
<br/>
<i>Погодя он принялся медленно и молча ломать ей руки… </i> — Тайно изменявшую ему жену Валечку Гумберт считает достойной похожего наказания: «У нее были очень чувствительные руки и ноги, и я решил ограничиться тем, что сделаю ей ужасно больно, как только мы останемся наедине» («Лолита», гл. 8). Жест, восходящий, возможно, к сцене ревности Позднышева из «Крейцеровой сонаты»: «Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу (...) — Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней и схватив ее за руку». Набоков исполнил роль Позднышева на театрализованном суде над героями «Крейцеровой сонаты» в постановке Союза писателей в берлинском Шуберт-зале 13 июля 1926 г.<br/>
<br/>
<i>С ним поздоровался некто Бок… </i>— Г. Бок являлся соучеником В. Набокова по Тенишевскому училищу. Рассказ Бока «Горы* опубликован вместе со стихотворением Набокова в восьмом выпуске журнала «Юная мысль* в 1916 г.<br/>
<br/>
<i>«Молитва Девы» </i>— пьеса для фортепиано Феклы Бондаржевской-Барановской (1834-1861), популярная во второй половине XIX в. В качестве обязательного элемента концертов начала века упоминается в стихах «сатириконцев».