Поиск

Оговорки, к сожалению, портят впечатление, но с другой стороны, если запись вообще не редактировалась, огромное уважение вызывает то, что этих оговорок так мало. И, конечно, восхищают артистизм и профессионализм чтеца, в основном успешно справившегося с большим и сложным текстом, изобилующим именами и непривычными терминами, его красивый голос, которым он отлично владеет. Такое исполнение делает прослушивание книги увлекательным и захватывающим.<br/>
Книга же сама по себе при всей познавательности несколько затянута. Хоть в ней и описывается один из самых драматичных эпизодов истории Римской республики, действие не очень динамично. Автор провела скрупулёзное исследование быта и событий описываемой эпохи, и чтение книги заинтересует и принесёт пользу тому, кто знаком с историей Рима, остальных же быстро утомит обилием персонажей с непривычными именами. Получился учебник истории в форме диалогов исторических деятелей, и спасибо чтецу, оживившему эти диалоги. Читать их на бумаге или слушать в более традиционном исполнении было бы тяжко.<br/>
Наверное, для удачного исторического романа необходим главный герой не из политиков первого плана. Читателю гораздо проще и естественней сопереживать человеку с простыми и привычными мотивами и страстями — д'Артаньяну или Айвенго, а не хитрым, прожённым политикам как Марий и Сулла.

Норбу Джамьянг<br/>
<br/>
Шерлок Холмс на Марсе<br/>
(Фантастический детектив)<br/>
<br/>
Аннотация<br/>
<br/>
«Шерлок Холмс на Марсе» — это детективная фантастика с мощной закруткой. Холмс и Ватсон прибывают на Марс, чтобы расследовать исчезновение ученых в колонии. На стенах лабораторий появляются загадочные символы, а марсианская пыль и электромагнитные аномалии создают иллюзии, играя с сознанием людей. Герои сталкиваются с тайным экспериментом, который угрожает всему, что построила колония. Смекалка, внимание к деталям и хладнокровие помогут им распутать самую хитроумную интригу, где цена ошибки — жизнь.<br/>
<br/>
Глава 1. Красная пыль и таинственные символы<br/>
<br/>
Марс встретил нас красным светом заходящего солнца и непривычной тишиной, словно сама планета задерживала дыхание, ожидая, что мы сделаем первый шаг. Купола колоний бликовали в серебристом марсианском ветре, а пыль, поднятая редкими марсоходами, танцевала в лучах искусственных ламп. Я, Ватсон, ощущал странное возбуждение — смесь тревоги и предвкушения, привычная мне от совместных с Холмсом расследований, но теперь приправленная опасностью чужой планеты.<br/>
— Обратите внимание, Ватсон, — сказал Холмс, всматриваясь в купол лаборатории, — на следы. Они кажутся обычными, но порядок, в котором они расположены, нарушает все известные нам законы физики.<br/>
Я наклонился ближе: на красной пыли прослеживались странные, почти геометрические линии. Они не походили ни на следы человека, ни на следы марсохода.<br/>
— Это… как будто кто-то ходил по воздуху, — пробормотал я, стараясь шуткой снять напряжение.<br/>
Холмс только улыбнулся своей привычной ледяной улыбкой: — Или, Ватсон, мы пока не знаем, что такое возможно на Марсе. И мы собираемся это выяснить.<br/>
Внутри лаборатории царила странная пустота. Все оборудование оставалось включенным, но ученых, которые здесь работали, не было. На стенах, покрытых серебристой антимарсианской пылью, виднелись символы — сплетение кругов и линий, которые казались шифром. Холмс подошел к ним, осторожно прикоснувшись к поверхности экзокостюмом: металл был холоден, а линии светились слабым голубым светом.<br/>
— Смотрите, Ватсон, — сказал он, — каждый символ повторяется через определённый промежуток, но с небольшими вариациями. Это не просто граффити — это подсказка. И кто-то хотел, чтобы мы её нашли.<br/>
Я почувствовал холодок: на Марсе, среди пустых куполов и звуков работающих насосов, мы были одни с тайной, которую, казалось, сама планета пыталась нам подсказать.<br/>
В этот момент свет в лаборатории мигнул, и едва слышимый гул напомнил о том, что наш противник может быть не просто человеком. Холмс повернулся ко мне: — Начало, Ватсон. Начало, которое приведет нас к разгадке, которую никто не ожидал.<br/>
И я знал — это дело будет другим. Марс не прощает ошибок, и здесь каждая загадка обретает свою, особую цену.<br/>
<br/>
Глава 2. Символы и первый подозреваемый<br/>
<br/>
Следующее утро в марсианской колонии началось с едва заметного гулкого дрожания грунта. Холмс и я вновь вошли в лабораторию. Символы на стенах казались ожившими: голубые линии слегка мерцали, как будто реагировали на наше присутствие.<br/>
— Обратите внимание, Ватсон, — сказал Холмс, — эти линии не случайны. Если наложить их на карту куполов и туннелей, они образуют маршрут. Кто-то намеренно хотел, чтобы мы его нашли.<br/>
Я достал планшет и стал отмечать точки. Действительно: на первый взгляд хаотичные линии образовывали сложную, почти невозможную траекторию через несколько марсианских кратеров.<br/>
— Марс — огромная шахматная доска, — продолжал Холмс. — И наш противник знает каждый ее квадрат.<br/>
И тут в лабораторию вошел инженер колонии, высокий и худощавый, с глазами, которые странно блестели под отражением искусственного света:<br/>
— Вы… вы исследуете символы? — спросил он с тревогой. — Я… я видел то же самое. Я пытался их расшифровать, но они… они… двигаются.<br/>
Холмс приподнял бровь: — Двигаются, говорите? Объясните точнее.<br/>
— Когда мы оставляли лабораторию, линии были одни… а теперь они изменились. Я слышал странные звуки ночью, видел… тени, которые исчезали в воздухе. Никто меня не верит.<br/>
Я заметил, как Холмс с интересом оглядывается: глаза его сияли тем особым светом, который я привык видеть только в моменты озарения.<br/>
— Спасибо, мистер инженер, — сказал он спокойно. — Вы нам очень помогли. Я думаю, теперь мы понимаем, кто наш противник.<br/>
— Кто? — выдохнул я.<br/>
— Не человек в привычном смысле, — ответил Холмс. — Мы имеем дело с разумом, который адаптирован к этой планете. И с экспериментом, который может изменить наше понимание жизни на Марсе.<br/>
Инженер побледнел: — Вы хотите сказать…<br/>
— Да, — перебил его Холмс, — мы ищем того, кто использует марсианскую пыль, электромагнитные аномалии и… сознание людей как шахматную фигуру.<br/>
В этот момент свет в лаборатории мигнул, и слабый гул усилился, словно сама планета подсказывала нам — мы близки к разгадке, но каждый шаг может быть последним.<br/>
Холмс подошел к одной из стен: — Ватсон, заметили? Линия здесь ведет прямо к туннелю под северным куполом. Думаю, наш «подозреваемый» уже оставил там нам след.<br/>
— След? — переспросил я. — Или ловушку?<br/>
— В этой истории, Ватсон, — сказал Холмс, — граница между следом и ловушкой почти исчезает. И нам придется пройти через нее, чтобы узнать правду.<br/>
Я понял — дело выходит за рамки обычного детектива. На Марсе каждая загадка превращается в опасную игру, где цена ошибки слишком высока, а ставки — сама жизнь.

С. С. Аверинцев: «Замок Смальгольм» — подходящий пример, чтобы усмотреть функциональное назначение экзотики. Герой сразу введен как «знаменитый Смальгольмский барон» (ну, кто же не знает Смальгольмского барона?..); а в рифму барону — Бротерстон. И дальше идет в том же роде.<br/>
<br/>
Анкрамморския битвы барон не видал,<br/>
Где потоками кровь их лилась,<br/>
Где на Эверса грозно Боклю напирал,<br/>
Где за родину бился Дуглас.<br/>
<br/>
Достаточно ли сказать, что это самоцельная поэзия звучного имени? Совершенно недостаточно. Обостренная чувствительность Жуковского к фонике иноязычных имен засвидетельствована обилием случаев, когда он эти имена менял в переводе сравнительно с оригиналом; и все же не в одной фонике дело. Каждое имя читатель слышит в первый (а равно и в последний) раз в жизни, но интонация баллады энергично внушает ему, что в том, «чужом» мире они, должно быть, известны каждому ребенку, раз и Смальгольмский барон «знаменитый», и Анкрамморская битва — не какая–нибудь, а та самая, в которой участвовали все эти персонажи: Эверс, Боклю, Дуглас, судя по всему, настолько всем памятные, что их достаточно просто назвать… Соль в том, что мы сразу, без малейшего перехода, из «своего» перемещаемся в «чужое», и в результате неизвестное, так и не став известным, уже имеет все права самоочевидности, так что читатель в самом буквальном смысле слова поставлен перед ним, как перед совершившимся фактом. В этом— суть романтического «местного колорита». <br/>
<br/>
Дух захватывает от внезапного, пронзительного ощущения, что есть целая жизнь со всей полнотой своих связей, которой мы не знаем, но которая сама знает о себе, — и этого достаточно. Экзотика могла — чего у Жуковского никогда не бывает — вырождаться в нечто декоративное. Но не по этому вырождению должно о ней судить. Пока романтические открытия еще оставались открытиями, в их соседстве сама сенсационность экзотики подобна взрывчатой сенсационности секрета. <br/>
Мы взяты куда-то, где, вообще говоря, находиться не можем. Мы знать не знаем, кто такие Боклю и Дуглас, однако разглядываем, подглядываем мир, где эти имена естественно с полной непринужденностью бросить в придаточном предложении. <br/>
<br/>
Ибо экзотика — не просто далекое. Экзотика — недостижимое. <br/>
Жуковский написал однажды: «Там не будет вечно Здесь». Но в системе его поэтики верно как раз противоположное — «там» должно предстать как «здесь». Дело такого претворения — поэзия. <br/>
Эта невозможная, но в некотором смысле решенная лучшими переводами Жуковского задача предполагает не что иное, как очень зримый, наглядный обмен признаками между «своим» и «чужим», между близью и такой далью, которая хотя и остается в пределах земной истории и географии, а значит, не тождественна метафизическому «там», однако для воображения сливается с ним, как голубизна горизонта сливается с небом".

Автор, если ты помешан на теме мистические рассказы с элементами ужаса, то начни со слова «призрачный» или «призрак». Уверен, если в названии твоего рассказа будет слово «призрачный», то, во-первых, это привлечёт внимание потенциального читателя, а, во-вторых, ты придумаешь сюжет и героев, двигающих повествование по мановению ока. Вот, к примеру, ты называешь свой рассказ «Призрачный утюг», и уже вырисовываются пять-шесть сюжетов, как будто сами собой вспыхивают в темноте. И это не случайность. В самом слове «призрачный» есть мягкая угроза, отсвет непонятного, намёк на то, что реальность — тонкая плёнка, за которой шевелится нечто иное. Стоит произнести это слово — и мир становится чуть менее устойчивым, а тени в углах — чуть длиннее. Потому что кругом всё призрачное. Жизнь, которой мы так дорожим, сама похожа на зыбкий контур, едва различимый на запотевшем стекле. Мы уверены в своих вещах, в своих домах, в людях рядом — до тех пор, пока что-то не сдвинется. Пока привычный предмет не изменит привычного положения. Пока утюг, который всегда стоял на полке, внезапно не окажется включённым. Пока дверь, которую вы точно закрывали, не распахнётся сама собой. Но дело не в вещах и не в утюгах — призрачных или реальных. Дело в том, что человек постоянно живёт на границе двух миров: мира видимого и мира едва уловимого. И иногда кажется, что второй мир терпеливо ждёт, когда мы перестанем замечать линию между ними. Призрачность — это не про духов и не про страшилки. Это про наше собственное существование: хрупкое, зыбкое, подверженное любому дуновению времени. Сегодня ты держишь в руках горячий утюг и уверен, что управляешь всем; завтра понимаешь, что настоящее проходит сквозь пальцы, а память — самая призрачная вещь на свете. Мы пытаемся удержать её словами, рассказами, предметами. И всё равно она ускользает. Именно поэтому нас так тянет к мистике: там, где всё зыбко, человек хочет найти твёрдую опору, хоть какую-то логику. Там, где кругом всё призрачное, мы ищем свет, который объяснит темноту. Но чем внимательнее всматриваемся, тем яснее понимаем: призрачность — не враг. Это просто напоминание, что мир живёт не только по законам материи. Что иногда самые важные вещи — невидимы. Что история любого человека состоит из теней, отблесков, голосов и прикосновений, которые невозможно доказать. И в этом есть не страх, а странная, тихая красота. Поэтому, Автор, начинай своё произведение хоть со слова «призрак», хоть со слова «призрачный» — не ошибёшься. Эти слова не только обещают читателю встречу с иной стороной мира, но и напоминают тебе самому: всё в жизни — сюжет, который возникает из тени и туда же однажды растворится. И остаётся лишь одно — писать, пока эта призрачная нить не оборвалась.