Жуковский Василий - Баллады

С. С. Аверинцев: «Замок Смальгольм» — подходящий пример, чтобы усмотреть функциональное назначение экзотики. Герой сразу введен как «знаменитый Смальгольмский барон» (ну, кто же не знает Смальгольмского барона?..); а в рифму барону — Бротерстон. И дальше идет в том же роде.

Анкрамморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас.

Достаточно ли сказать, что это самоцельная поэзия звучного имени? Совершенно недостаточно. Обостренная чувствительность Жуковского к фонике иноязычных имен засвидетельствована обилием случаев, когда он эти имена менял в переводе сравнительно с оригиналом; и все же не в одной фонике дело. Каждое имя читатель слышит в первый (а равно и в последний) раз в жизни, но интонация баллады энергично внушает ему, что в том, «чужом» мире они, должно быть, известны каждому ребенку, раз и Смальгольмский барон «знаменитый», и Анкрамморская битва — не какая–нибудь, а та самая, в которой участвовали все эти персонажи: Эверс, Боклю, Дуглас, судя по всему, настолько всем памятные, что их достаточно просто назвать… Соль в том, что мы сразу, без малейшего перехода, из «своего» перемещаемся в «чужое», и в результате неизвестное, так и не став известным, уже имеет все права самоочевидности, так что читатель в самом буквальном смысле слова поставлен перед ним, как перед совершившимся фактом. В этом— суть романтического «местного колорита».

Дух захватывает от внезапного, пронзительного ощущения, что есть целая жизнь со всей полнотой своих связей, которой мы не знаем, но которая сама знает о себе, — и этого достаточно. Экзотика могла — чего у Жуковского никогда не бывает — вырождаться в нечто декоративное. Но не по этому вырождению должно о ней судить. Пока романтические открытия еще оставались открытиями, в их соседстве сама сенсационность экзотики подобна взрывчатой сенсационности секрета.
Мы взяты куда-то, где, вообще говоря, находиться не можем. Мы знать не знаем, кто такие Боклю и Дуглас, однако разглядываем, подглядываем мир, где эти имена естественно с полной непринужденностью бросить в придаточном предложении.

Ибо экзотика — не просто далекое. Экзотика — недостижимое.
Жуковский написал однажды: «Там не будет вечно Здесь». Но в системе его поэтики верно как раз противоположное — «там» должно предстать как «здесь». Дело такого претворения — поэзия.
Эта невозможная, но в некотором смысле решенная лучшими переводами Жуковского задача предполагает не что иное, как очень зримый, наглядный обмен признаками между «своим» и «чужим», между близью и такой далью, которая хотя и остается в пределах земной истории и географии, а значит, не тождественна метафизическому «там», однако для воображения сливается с ним, как голубизна горизонта сливается с небом".

54:54 последнего трека книги:
Стихотворение Шиллера начинается так: «Рыцарь, это сердце дарит вам верную сестринскую любовь; не требуйте никакой иной любви, ибо это причиняет мне боль». В голосе героини жестковатая «этикетность», церемонность и церемониальность, и кроме того — большое спокойствие; отсутствие каких–либо различимых эмоций. Это говорит высокородная девица, знающая, что ни в коем случае не должна уронить себя. Каждое слово выражает общую осанку учтивости и одновременно выдержки. Перед нами общество, где не человек обращается к человеку, а как бы держава к державе.
У Жуковского героиня заменяет «вы» на «ты», интонацию учтивости — на интонацию чувства:
«Сладко мне твоей сестрою, Милый рыцарь, быть; Но любовию иною Не могу любить…»
Интонация заметно теплеет: вместо рассудочной лапидарности, лаконичной формальности и формульности, боязни сказать лишнее — девическая мягкость, обволакивающая даже отказ щадящей лаской; вместо средневекового этикета — «вечное» женское сердце.
«Милый рыцарь» — такие нежности в устах дочери владельца замка невозможны. Это тон русской барышни «с печальной думою в очах»; тон Маши Протасовой. «Твоя сестра» значит все-таки «твоя»; и быть ею для героини «сладко». «Твоя», «сладко» — слова, живущие своей эмоциональной жизнью. Выговорить их — совсем не то, что предложить «верную сестринскую любовь». Смысл слов — отказ от любви, но поэтическая энергия слов говорит о другом: первая строка начинается словом «сладко», вторая — словом «милый», вторая половина фразы (после союза «но») заключена между словами «любовию» и «любить». Любовь как бы разлита, растворена в самом звучании: «любовию иною» — очень выразительное использование специфически русской фонической возможности, заставляющей вспомнить, как Лермонтов признавался, что без ума от «влажных рифм, как, например, на «ю»».
Настроение любви по ту сторону всего плотского, у Шиллера присутствующее только в образе самого рыцаря, Жуковский неприметно переносит в образ героини, отчего последний обогащается, наполняется новой значительностью: отказать со спокойной холодностью нелюбимому — «я хочу спокойно видеть ваше появление, спокойно — ваш уход» — не то, что добровольно отречься от брака с «милым рыцарем», хотя бы сестрой которого ей быть «сладко»; да еще сделать это под такое влажное плескание гласных и согласных (С. С. Аверинцев).

Всех тайн печать
В ночи. Как будто рядом
Начнет звучать
Жуковского баллада.

20 сентября 2019 года

Красиво и таинственно www.youtube.com/watch?v=QzmMB8dTwGs

Рыцарь Тогенбург Александра Арнольдовича Кошкина

СТИНФОЛЬСКАЯ ПЕЩЕРА

По сказке Вильгельма Гауфа

Вильм кличку Сокола носил
И вправду был умён.
В любой работе первым был
И в золото влюблён.

Не обзавёлся он семьёй
И с другом дом делил,
А добрый Каспар головой
Слабей, чем сердцем, был.

Лукавый Вильму дух шептал,
Что сотни кораблей
Разбито об отвесы скал.
«А что ещё милей,
Чем камни, цепи, жемчуга,
Лежащие на дне?
И мЫсль о кладе дорога,
И грЁзы эти мне!..» –

И днём, и ночью думал Вильм,
Забросив все дела.
Так алчность овладела им,
Что погубить смогла.

Он слышит голос: «Кар-мил-хан!..»
То имя корабля
Богатых чужедальних стран.
На что теперь земля?

Забыты сети, пашня, плуг,
Кормившие двоих.
Один лишь Каспар, верный друг,
О доме думал их.

И странный призрак предстаёт
Пред Вильмом на воде
И указания даёт.
Тот верит. Быть беде!

К пещере Стинфольской идти,
К подножью чёрных гор.
Не обернуться на пути,
Не бросить к Небу взор.

Начать спускаться на заре
И к полночи достичь.
На древнем пиктов алтаре
Корову зарубить.

И в окровавленном плаще
Из шкуры снятой ждать,
Когда Франц-Альфред ван-дер-Свельд
Появится опять.

«Опомнись ради Бога, Вильм!
Храни тебя Господь!
Так старый Энгроль погубил
И дух себе и плоть!»

Но тщетны просьбы простеца,
Вильм адом одержим.
И всё исполнит до конца,
Для гибели храним.

Не жаль коровы, что привёл
Ещё телёнком в дом.
Не жаль души. Все чувства смёл
Рекой пролитый ром.

И затонувший экипаж
Предстал его глазам.
«Ты, Сокол, душу мне отдашь.
Я клад тебе отдам», –

Смеётся Альфред ван-дер-Свельд –
И под водой опять. –
«Ты, парень, настоящий Held!..»
Вильм не вернётся вспять.

29 сентября 2024 года,
29-ая Сказка ХафизЫ