Я успела прочитать ваш ответ на мой комментарий, прежде чем все удалили. У меня были упомянуты все «кавказские» рассказы Толстого и то, что в них Толстой весьма красочно описывал зверства русской армии (включая казаков) во время завоевательных походов. Что ж, у Толстого и при жизни, и после смерти цензура изымала именно это, самые страшные эпизоды покорения Кавказа.
Увы, ваш ответ был из категории «не все так однозначно». Дескать, бывали и среди хороших казаков дурные люди.
Так вот. Как только эти «хорошие» люди вступают на чужую землю, чтобы ее отнять, как только они начинают убивать, разрушать и грабить, они тут же перестают быть «хорошими».

У Толстого в «Хаджи-Мурате» есть такой персонаж Петруха Авдеев, солдат-рекрут. Его там в конце концов убивают. И знаете, что пишет писарь в письме его родным? Что он погиб, «защищая царя, отечество и веру православную». Защищал Петруха родину, участвуя в ЗАВОЕВАТЕЛЬНОМ походе. Похоже, такая антиномия ни во времена Толстого читателей не смущала, ни теперь.
Так вот Петруха этот был ну невозможно положительный. Он и воевать-то пошел вместо брата родного, отца многодетного семейства. И был непьющим и очень работящим, в отличие от пьяницы и лодыря брата. И отец с матерью его очень любили. И скромным был, и добрым.
А теперь расскажите про все эти его достоинства тем, кого он убил. И это не только воинственные горцы. На Кавказе творился самый настоящий геноцид с уничтожением мирного населения.

А вам не только кавказские рассказы Льва Толстого перечитать следует, но еще и поэму Тараса Шевченко «Кавказ», желательно на языке оригинала.

Точно. Но у Чехова дьявол разностороннее, потому что он не только чудовище фабричное, но и существо мистическое, способствующее взаимопониманию одиноких людей))

В записи два рассказа:
«Случай из практики»
«В усадьбе» (с 25:20)

Роман очень сильный, к детективному жанру в классическом понимании, конечно, его нельзя отнести. И его достоинств нисколько не умаляет весьма явное влияние Достоевского. Впрочем, и Фрейд признавался, что идея психоанализа родилась у него только после чтения Достоевского.
В романе две части. В первой, меньшей по объему, собственно, происходят все события.
Во второй ― герой наедине с собой и с той бездной пустоты и мрака, в которой он жил раньше.
Он был ничтожеством, или, как он себя потом называет, «гадиной». О нем нельзя было сказать, что он опустился, иначе перед нами был бы путь его нравственной деградации. Он данность, он был не аморален, а вне морали, «за гранью», куда всегда заглядывал с любопытством.
Вторая часть (как раз она и производит самое сильное впечатление) поэтому не возрождение, не воскресение, а именно рождение в муках человека и человеческого.
Николай Козий бесподобен.

О нет, травестийность не предполагает обязательного веселья)) Ее сущность в низведении высокого до низкого (в рассказе про садовника этого нет, все завершается на «высокой» ноте, поэтому читатель и обманут).
А вот в «Сне», есть, когда высокий благородный порыв этакого рождественского деда мороза раздать подарки ― в реальности оказывается пособничеством преступникам.
Объективно в рассказе много горького, да. Но это относительно ранний Чехов, который еще не разучился смеяться. И как это ни удивительно даже для этого, казалось бы (!), почти трагического рассказа, здесь он тоже смеется. Возможно, именно из гуманистических соображений, чтобы найти смешное в самом грустном.

Да-да, очень хорошо, что вы вспомнили этот рассказ, он еще более травестийный, чем про садовника.
Ну и кстати, рассказ про садовника был напечатан как рождественский, а у «Сна» буквально подзаголовок «святочный».

Отличное предположение, очень возможно, что вы правы!
До этого мне казалось, что Чехов здесь буквально «троллит» только Ибсена))
Я помнила знаменитое письмо Чехова Суворину, где он «отрекается» от Толстого. Но совершенно не помнила дату его написания. А ведь это 1894 год, год, когда как раз и был написан «Рассказ старшего садовника».
Из письма А.С. Суворину 27 марта 1894 г.:
«… После того, как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения.
Быть может оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо. Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями.
… толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода.
Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч.
Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя».

Рассказ был опубликован как рождественский, значит, уже не мог быть слишком серьезен.
Чехов, как известно, вообще любил розыгрыши и инсценировки, и даже участвовал в них на ролях то ли прокурора, то ли адвоката.
Ироничны многие рассказы Чехова о судебных делах, начиная со «Случая из судебной практики» и т.д.
Известно скептическое отношение Чехова к действительно существовавшей в то время моде на оправдательные приговоры.
Известно отношение «реалиста» Чехова ко всякого рода идеалистам и идеализациям.
Очень важно упоминание в тексте Ибсена и указание на «шведский» след (тут простор для иронии, которую Чехов в адрес Ибсена посылал всегда щедро).
Ну, и наконец, очень важны собственные воззрения Чехова на вопрос веры (письма, дневники), которая для него могла быть обретена только в личном поиске и была делом очень камерным, а не коллективным и пафосным, как в рассказе.

Весьма примечательно, что ваш «изящный» сарказм расположен под моим возражением откровенному хаму. Вряд ли такое стоит поддерживать.
Теребя фартучек, вы ненароком подернули плечиком и как бы «невзначай» передернули и смысл мною сказанного.
Мой развернутый комментарий завершается вводным оборотом «по всей видимости», вряд ли претендующим на «точность» знания. И мы говорим об одном рассказе, не так ли? В единственном числе?
Лизавета и Евгений не попались на чеховскую удочку и не оказались простодушно одураченными рассказом садовника, который нельзя принимать за чистую монету, иначе Чехов не был бы Чеховым. Понимание этого рассказа невозможно без признания его ироничным.
К тому, что я написала в большом своем комментарии, добавлю там же кое-что в подтверждение.

Обратите внимание, у меня написано не «к пониманию чеховского рассказа», а «к чеховскому пониманию рассказа», то есть к тому, как тему рассказа представлял сам Чехов. Или это тоже все равно?

А вы, к слову сказать, напрасно язвите. Лизавета и Евгений как раз ближе всех из комментирующих оказались к чеховскому пониманию рассказа.

Всерьез обсуждать вопросы веры и неверия в том виде, в каком их преподносит садовник, можно только в том случае, если заменить фамилию автора рассказа Чехов на Толстой.
Ну, несвойственно было Чехову толстовское морализаторство и проповедничество. Только Толстой подобными притчами-легендами мог вот так, в лоб, иллюстрировать свои сентенции или азбучные истины.
Конечно же, рассказ ироничен. Начиная с названия, потому что это не просто «рассказ садовника», а рассказ «старшего» садовника, каковым он объективно не являлся по причине отсутствия «младшего».
Рассказ не только ироничен, но еще и пародиен.
Это пародия и на идеалистические взгляды, и на юридическую казуистику и т.д.
И старший садовник сам по себе очень ироничный персонаж.
«…выражение лица у него было необыкновенно важное и надменное; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали серьезно и со вниманием… сделал жест, означавший, что он не любит возражений»
И при всем при этом он тау пафосно заканчивает бабушкину легенду: «какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека… она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого!»
И тут же (видимо, из великодушия и уважения к «каждому (!) человеку») буквально затыкает рот своему собеседнику.
Чехов был индивидуалистом и вопрос веры для себя решал сам.
По всей видимости, и этим рассказом предлагая читателю выбрать свой путь веры и неверия и пройти по нему самому, не подчиняясь коллективному бессознательному.

Рассказ, несомненно, очень страшный.
И поэтому так не понравился Льву Николаевичу, который был недоволен тем, что Чехов не захотел облагородить деревенскую жизнь. Сам Толстой в это время мужиков сильно идеализировал.
У Чехова же мужики «живут хуже скотов, грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут несогласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга… жить с ними было страшно…»
Страх, собственно говоря, то чувство, которое преобладает в рассказе над всеми другими.
Жена трясется от страха, потому что боится мужа, который ее зверски избивает (он и так-то страшен, да к тому же и рычит зверем, чтобы казаться еще страшнее)
Девочка плачет от боли и страха, потому что боится своей бабки, которая ее бьет, и девочка видит сон про страшный суд, в котором нечистый дух гонит палкой бабку в огонь.
Страшна картина пожара, еще более страшная оттого, над огнем летают голуби, а в трактире продолжают петь и играть на гармонике, как ни в чем не бывало. А пьяные мужики глядят на пожар и ничего не делают.
И от радостно поющих в финале жаворонов, увы, только еще тоскливее…

Прекрасный роман, один из самых интеллектуальных у Кристи. И исполнение Козия идеально. Да, запись старая и несовершенная, но к этому быстро привыкаешь, потому что голос обладает невероятной магией и необычайно притягателен. Мягкий тембр, изысканное интонирование, невозможно оторваться от слушания.

Замечательный рассказ-карикатура о том, как подобострастие преподносит плоды тщеславию.

Поступательное движение в обретении земель, не стремилась уничтожать?
Вряд ли так же думали дауры, чукчи, енисейские кыргызы и другие народы. Завоевание и покорение, именно эти термины использовали в дореволюционной историографии. Что безусловно было честнее, потому что было правдой.
Это уже в сталинские времена придумали «присоединение» да еще с лживым «добровольное».

Это верно замечено. Хоть Чехов в сравнении с ранним рассказом ее слегка и подретушировал, ума у нее не прибавилось.
Но с другой стороны, Чехов же самим названием рассказа их союз и упрочил. Потому как стоят они друг друга.
Ну, подумаешь, муж тиран немного, зато и на комплименты способный, и заботливый, все «кушайте» да «кушайте» говорит))
Главное — для обоих материальный аспект уж больно штука привлекательная.

У этого рассказа-анекдота есть чеховский же предшественник (написанный пятью годами раньше) ― рассказ, а точнее сценка «Дура, или Капитан в отставке», в большей степени грубовато-фарсовая. Сваху там в невесты вовсе не зовут, это старуха, которая «в профиль похожа на улитку, en face — на черного таракана». А потенциальный жених гораздо менее притязателен в своих желаниях: «Дуру мне и ищи… Так и знай: дуру. Есть у тебя такая на примете?» Проблема, правда, оказывается в том, что «дур-то много, да все умные дуры».
В позднем рассказе Чехов придумал отличный анекдотичный разворот, сделав (по обоюдному желанию) из свахи невесту.

Ничего трагического, кроме комического, анекдот во всей красе.
Это еще относительно ранний Чехов, а потому просто смешной, без скорбей и печалей.