Да. И возможно, что именно в случае Кафки важным оказывается не только метафизическое, но еще и физиологическое, соматика и психосоматика, его мигрени, бессоница, туберкулез, нервные расстройства и проч. и проч.

Мне кажется, что если он и находил тупиковое состояние, то не «везде и во всем», а только в самом себе. К внешнему миру Кафка был почти безразличен и жил в абсолютно условном мире.
И страдал не от отсутствия выхода (тупика), а как раз от невозможности ухода от «всего» в себя.
И главным его желанием всегда было совсем отрезать себя от мира, отрешиться от его проблем, не иметь вовсе никакого общественного статуса, ни социального, ни национального, изолироваться, остаться наедине с собой, чтобы сочинять и вести только с самим собой диалог. То есть в принципе все, что Кафка сделал, есть плод его одиночества, как он, собственно, сам и говорил. Вот и его персонаж в рассказе про Кальду признается, что чем большее одиночество он испытывает, тем ему приятнее.

И не говорите. Это интересно и одновременно странно, потому что для Кафки национальная идентичность, как собственная, так и его героев, равно как и география его повествований, была в принципе неважна.
Даже в романе «Америка», где названа страна, главный герой Карл, хотя и является немцем, но и в этом случае никакими специфически «немецкими» чертами не наделен и выступает лишь как представитель Европы в целом. Да и то с целью противопоставить Европу со старыми традициями стране новых возможностей, в которой сам Кафка опять же никогда не бывал.
А тут надо же, вот такая виртуальная экзистенция в русских пространствах.

В дневнике Кафки, в записи от 15 августа 1914 года, интересен вставной рассказ ― «рассказ из русской жизни». Он мало кому знаком, потому что не издавался отдельно, а так и остался частью дневника. Довольно любопытно, как Кафка представляет себе эту «русскую жизнь» извне, ни разу не побывав в стране.
В свое время предпринимались попытки понять, что делает русскую литературу «русской». И что такое, собственно, эта «русскость»? Среди прочего, например, предлагались концепты «душа» и «судьба». Но они настолько универсальны, что могут быть отнесены отнюдь не только к русской литературе? Зато Кафка в своем «русском» рассказе интуитивно точно выразил по крайней мере еще один ― «тоску». Тоску от беспросветности, бесперспективности, неустроенности и бессмысленности.

Герой «рассказа из русской жизни» (его название «Воспоминание о дороге на Кальду») служит на узкоколейке где-то в глубинке. Узкоколейку заложили из хозяйственных соображений, но, как всегда, средств не хватило, и строительство застопорилось. Дорогу тянули до ближайшего крупного населенного пункта, Кальды, до которой пять дней езды, но забросили где-то у маленького селения, в самой глуши, откуда до Кальды езды еще целый день. Да и доведенная до Кальды, эта дорога оставалась бы нерентабельной, весь проект был ошибочным, край нуждался в шоссейных, а не в железных дорогах, пассажирами были лишь несколько батраков в летнее время.
Герой служит на железной дороге, живет в деревянной халупе, которая одновременно является станционным помещением. До каждой из соседних пяти деревень несколько часов ходьбы. Вокруг шатаются темные личности.
Он хочет посадить огород, но все посеянное в упрямую почву, до самой весны скованную морозом, пропадает. Его виды на охоту не оправдываются: пригодной для охоты дичи нет и в помине, а водятся лишь волки и медведи.
У всех живущих в этом месте два преобладающих чувства и состояния ― отчаяние и лень. Приступы отчаяния сменяются апатией, и обычным занятием становится лежание на топчане и ни о чем недуманье.
Раз в месяц приезжает инспектор, чтобы забрать выручку и выдать жалованье, они напиваются, и инспектор каждый раз поет одни и те же песни про пути-дороги, которые ведут в никуда.
Самым жутким в этой истории являются крысы, странные большие крысы, которые, словно гонимые ветром, полчищами носятся по полям. Как известно, Кафка испытывал экзистенциальный ужас перед мышами и крысами и, поместив их в рассказ, вероятно, еще раз таким образом проживал свой печальный опыт.
Но еще страшнее присутствия крыс то, что делает с ними герой. Жуткая садистическая сцена издевательской пытки. Впрочем, обычно он их убивал одним ударом ноги.
Но это хоть какие-то «события» в жизни главного героя, все это происходит тогда, когда в нем живет еще «любопытство» и хотя бы вялая воля к жизни.
Рассказ не был закончен, но логика его развития подсказывает, что тупое оцепенение должно совершенно завладеть героем и, возможно, привести к катастрофе.

В который уже раз вы демонстрируете воинствующее невежество. Буквально во всем.

Толстого не раз обвиняли в презрении национальных интересов, или в русофобии, как вам угодно. И отчаянно купировали его произведения. Впрочем, не будем и его идеализировать. В домашних кулуарах в разговорах с другом Гольденвейзером он откровенно признавал, что не на стороне своего государства, а на стороне угнетенных народов, в частности Польши и Финляндии. В публичных же выступлениях рассуждал примерно так: если бы не мы, то они нас… (не правда ли, это очень что-то напоминает?)
Но как писал сам Толстой, «герой» его произведений ― «правда». И если вслух публично не высказывался прямо по многим острым вопросам, то за него это сделал его литературный гений.

«О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения» («Хаджи-Мурат»).

О количестве участвующих в завоевательных войнах донских казаков вы можете узнать сами, эта информация в открытом доступе.

Что касается языка, то, ну право же, стыдно читать такое. Или в нынешнее время уже изменили программу филфаков, и история языков изучается иначе? И не признаются уже равноправными три языка в восточнославянской группе?

Вмешиваться не нужно никак. «Присоединяться к собранию» тоже. Народы Кавказа, как и другие народы, сами должны были решать, как им жить. Так что все однозначно.

И вы этим своим ответом, как и удаленным прошлым, вновь уводите в сторону.

Я успела прочитать ваш ответ на мой комментарий, прежде чем все удалили. У меня были упомянуты все «кавказские» рассказы Толстого и то, что в них Толстой весьма красочно описывал зверства русской армии (включая казаков) во время завоевательных походов. Что ж, у Толстого и при жизни, и после смерти цензура изымала именно это, самые страшные эпизоды покорения Кавказа.
Увы, ваш ответ был из категории «не все так однозначно». Дескать, бывали и среди хороших казаков дурные люди.
Так вот. Как только эти «хорошие» люди вступают на чужую землю, чтобы ее отнять, как только они начинают убивать, разрушать и грабить, они тут же перестают быть «хорошими».

У Толстого в «Хаджи-Мурате» есть такой персонаж Петруха Авдеев, солдат-рекрут. Его там в конце концов убивают. И знаете, что пишет писарь в письме его родным? Что он погиб, «защищая царя, отечество и веру православную». Защищал Петруха родину, участвуя в ЗАВОЕВАТЕЛЬНОМ походе. Похоже, такая антиномия ни во времена Толстого читателей не смущала, ни теперь.
Так вот Петруха этот был ну невозможно положительный. Он и воевать-то пошел вместо брата родного, отца многодетного семейства. И был непьющим и очень работящим, в отличие от пьяницы и лодыря брата. И отец с матерью его очень любили. И скромным был, и добрым.
А теперь расскажите про все эти его достоинства тем, кого он убил. И это не только воинственные горцы. На Кавказе творился самый настоящий геноцид с уничтожением мирного населения.

А вам не только кавказские рассказы Льва Толстого перечитать следует, но еще и поэму Тараса Шевченко «Кавказ», желательно на языке оригинала.

Точно. Но у Чехова дьявол разностороннее, потому что он не только чудовище фабричное, но и существо мистическое, способствующее взаимопониманию одиноких людей))

В записи два рассказа:
«Случай из практики»
«В усадьбе» (с 25:20)

Роман очень сильный, к детективному жанру в классическом понимании, конечно, его нельзя отнести. И его достоинств нисколько не умаляет весьма явное влияние Достоевского. Впрочем, и Фрейд признавался, что идея психоанализа родилась у него только после чтения Достоевского.
В романе две части. В первой, меньшей по объему, собственно, происходят все события.
Во второй ― герой наедине с собой и с той бездной пустоты и мрака, в которой он жил раньше.
Он был ничтожеством, или, как он себя потом называет, «гадиной». О нем нельзя было сказать, что он опустился, иначе перед нами был бы путь его нравственной деградации. Он данность, он был не аморален, а вне морали, «за гранью», куда всегда заглядывал с любопытством.
Вторая часть (как раз она и производит самое сильное впечатление) поэтому не возрождение, не воскресение, а именно рождение в муках человека и человеческого.
Николай Козий бесподобен.

О нет, травестийность не предполагает обязательного веселья)) Ее сущность в низведении высокого до низкого (в рассказе про садовника этого нет, все завершается на «высокой» ноте, поэтому читатель и обманут).
А вот в «Сне», есть, когда высокий благородный порыв этакого рождественского деда мороза раздать подарки ― в реальности оказывается пособничеством преступникам.
Объективно в рассказе много горького, да. Но это относительно ранний Чехов, который еще не разучился смеяться. И как это ни удивительно даже для этого, казалось бы (!), почти трагического рассказа, здесь он тоже смеется. Возможно, именно из гуманистических соображений, чтобы найти смешное в самом грустном.

Да-да, очень хорошо, что вы вспомнили этот рассказ, он еще более травестийный, чем про садовника.
Ну и кстати, рассказ про садовника был напечатан как рождественский, а у «Сна» буквально подзаголовок «святочный».

Отличное предположение, очень возможно, что вы правы!
До этого мне казалось, что Чехов здесь буквально «троллит» только Ибсена))
Я помнила знаменитое письмо Чехова Суворину, где он «отрекается» от Толстого. Но совершенно не помнила дату его написания. А ведь это 1894 год, год, когда как раз и был написан «Рассказ старшего садовника».
Из письма А.С. Суворину 27 марта 1894 г.:
«… После того, как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения.
Быть может оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо. Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями.
… толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода.
Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч.
Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя».

Рассказ был опубликован как рождественский, значит, уже не мог быть слишком серьезен.
Чехов, как известно, вообще любил розыгрыши и инсценировки, и даже участвовал в них на ролях то ли прокурора, то ли адвоката.
Ироничны многие рассказы Чехова о судебных делах, начиная со «Случая из судебной практики» и т.д.
Известно скептическое отношение Чехова к действительно существовавшей в то время моде на оправдательные приговоры.
Известно отношение «реалиста» Чехова ко всякого рода идеалистам и идеализациям.
Очень важно упоминание в тексте Ибсена и указание на «шведский» след (тут простор для иронии, которую Чехов в адрес Ибсена посылал всегда щедро).
Ну, и наконец, очень важны собственные воззрения Чехова на вопрос веры (письма, дневники), которая для него могла быть обретена только в личном поиске и была делом очень камерным, а не коллективным и пафосным, как в рассказе.

Весьма примечательно, что ваш «изящный» сарказм расположен под моим возражением откровенному хаму. Вряд ли такое стоит поддерживать.
Теребя фартучек, вы ненароком подернули плечиком и как бы «невзначай» передернули и смысл мною сказанного.
Мой развернутый комментарий завершается вводным оборотом «по всей видимости», вряд ли претендующим на «точность» знания. И мы говорим об одном рассказе, не так ли? В единственном числе?
Лизавета и Евгений не попались на чеховскую удочку и не оказались простодушно одураченными рассказом садовника, который нельзя принимать за чистую монету, иначе Чехов не был бы Чеховым. Понимание этого рассказа невозможно без признания его ироничным.
К тому, что я написала в большом своем комментарии, добавлю там же кое-что в подтверждение.

Обратите внимание, у меня написано не «к пониманию чеховского рассказа», а «к чеховскому пониманию рассказа», то есть к тому, как тему рассказа представлял сам Чехов. Или это тоже все равно?

А вы, к слову сказать, напрасно язвите. Лизавета и Евгений как раз ближе всех из комментирующих оказались к чеховскому пониманию рассказа.

Всерьез обсуждать вопросы веры и неверия в том виде, в каком их преподносит садовник, можно только в том случае, если заменить фамилию автора рассказа Чехов на Толстой.
Ну, несвойственно было Чехову толстовское морализаторство и проповедничество. Только Толстой подобными притчами-легендами мог вот так, в лоб, иллюстрировать свои сентенции или азбучные истины.
Конечно же, рассказ ироничен. Начиная с названия, потому что это не просто «рассказ садовника», а рассказ «старшего» садовника, каковым он объективно не являлся по причине отсутствия «младшего».
Рассказ не только ироничен, но еще и пародиен.
Это пародия и на идеалистические взгляды, и на юридическую казуистику и т.д.
И старший садовник сам по себе очень ироничный персонаж.
«…выражение лица у него было необыкновенно важное и надменное; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали серьезно и со вниманием… сделал жест, означавший, что он не любит возражений»
И при всем при этом он тау пафосно заканчивает бабушкину легенду: «какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека… она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого!»
И тут же (видимо, из великодушия и уважения к «каждому (!) человеку») буквально затыкает рот своему собеседнику.
Чехов был индивидуалистом и вопрос веры для себя решал сам.
По всей видимости, и этим рассказом предлагая читателю выбрать свой путь веры и неверия и пройти по нему самому, не подчиняясь коллективному бессознательному.