Понятно, не читали вы эту повесть.

Ну, я бы, Епифан, предпочла поговорить о Чехове и его повести «Моя жизнь». Набоков с его критерием именно тут был весьма кстати, вовсе не претендуя на универсальность. А что в принципе каждый сам для себя решает, то это дело его совести и вкуса.

И каких только пристрастий, увлечений, отклонений, причуд и странностей ни было у русских писателей. Тут только один Чехов и прошел бы проверку на прочность. А потому, как говорится, и бог с ними. То, что ими написано, куда важнее и интереснее.
Хотя вот кто-то предпочитает покопаться в «личном», тут уж и не до литературы вовсе, потому что о ней-то как раз сказать нечего.
Набоков был очень пристрастен в литературных оценках. Вот и у Гоголя предлагал вести отсчет с «Шинели» и «Мертвых душ», не признавая у него ничего раннего, прямо-таки содрогаясь при одном воспоминании об этом. И Пастернаку не простил, потом еще и в «Аде» съязвил в его адрес.
Это не мешает признавать самого Набокова большим писателем. Хотя я лично, при всей любви к нему, предпочитаю, например, Газданова.
А набоковский критерий пошлости все ж таки работает.

Если говорить о повести Чехова, а речь именно о ней, то все описанное в ней пошлое и поддельное легко подтверждается. Высокопарность речей отца ― его бездарностью (он и в самом деле проектирует абсолютно некрасивые и неудобные для жизни дома), его якобы значительные мысли о высоком ― низкими инстинктами и жестокостью по отношению к детям и т. д. и т. п.
А вот что касается литературы, которую Набоков предостерегающе называл одним из питомников пошлости, то в разговоре о ней, безусловно, может идти речь о субъективности, но и она во многом зависит и от читательского опыта, и от сформированного этим опытом вкуса.

Набоков когда-то дал определение пошлости. Если свести его к одному слову, то это ― подделка. Мнимо красивое, мнимо значительное, мнимо увлекательное, мнимо смешное ― пошло.

Отец главного героя ― Мисаила (именно так «возвышенно-красиво» назвал он своего сына, а дочь ― Клеопатрой) ― восхищается откровенно дурными и фальшивыми стихами, отзываясь о них, как и о многом другом, слащаво округляя фразы, приправляя все высокопарными метафорами и про святой огонь в душе, и про звезды и миры, и про ничтожность человека в сравнении со вселенной, и прочими «красивостями».
Жизнь, которую не хочет вести главный герой, но которая ему навязывается семьей и окружением, ― ненастоящая, в ней все ― поддельное.
Отец ― архитектор, который за последние двадцать лет не построил ни одного порядочного дома. Укоренившаяся пошлость становится стилем города.
Главный герой, возможно, и неудачник. Но он выбирает свою жизнь, а не ее имитацию. Он убежден в том, что тот прав, кто искренен. Он честен, и, каков бы ни был, он один во всей повести настоящий.

Тут ведь такое дело. В случае Кафки. И не только. Оно ведь, главное, видеть зло там, где оно есть, а не где его пропагандируют.
И не присоединяться к мерзавцам.
И даже просто им не подыгрывать. Верно?

Но вот, однако, даже Кафка такой толпе на стадионе сумел противостоять. Не стал вставать под пение оголтелых националистов «Дозора на Рейне». Так что не все так пессимистично))

Да, это такая универсальная aeterna veritas для литературы, но, пожалуй, не столь специфичная для Кафки. Он один из самых эгоцентричных писателей, которому значительно ближе была его личная коллизия: «я» и чуждый мне мир, и он этот внешний мир полностью замкнул на себе. Оттого и не жил в этом мире, а лишь наблюдал за ним. И герои его, часто отверженные и одинокие, скорее, решают, не как им жить, а как выжить в этом странном и абсурдном мире.
Для себя же лично вопрос как «жить, а не продлевать», Кафка так или иначе решил ― ушел с головой в писательство, отрекшись от остального.

Там, где не видите их вы.

«Видно, только на пакости да на мошенничества у вас и хватает дворянства». Н. В. Гоголь

Прекрасная сказка, одна из вариаций «Красавицы и чудовища». И чудесно исполнена.
Спасибо, Совушка Сонюшка. А на сказочных троллей не обращайте внимания. Они фикция.

Прекрасная аналогия, спасибо.

А вот это как раз тот самый случай, когда нестрашно спойлерить)) Это никак не помешает чьему-то будущему впечатлению от прочтения, потому что, как было замечено, «сюжет в той же степени прост, в какой и непонятен».

Один из самых загадочных рассказов у Кафки.
Сам по себе сюжет в той же степени прост, в какой и непонятен, из-за чего попыток интерпретировать его было великое множество.

В условно тропической стране, представляющей собой остров, оказывается путешествующий исследователь. Ему предстоит стать свидетелем ритуальной казни, совершаемой посредством уникального в своем роде механизма, страшной машины с «бороной» ― иглами, все глубже и глубже погружающимися в тело осужденного и выкалывающими на нем слова приговора.
У этой машины есть свой адепт, если не сказать идолопоклонник, фанатично преданный идее «справедливого» наказания. Это некий Офицер (в рассказе немного персонажей, и все они безымянны), который исполняет свою работу с большим прилежанием и усердием и отлично знает свой предмет. Он единственный в этой стране исполнитель казни. Его ограниченный мозг исходит только из одного принципа ― вина всегда несомненна, и торжество правосудия он видит в изуверском истязании виновного.
В конце рассказа Офицер приносит последнее жертвоприношение идолу ― он отдает ему на растерзание самого себя. У пыточного механизма происходит сбой, и он еще более чудовищным способом убивает свою жертву.
И это не потому, что устройство колонии и ее машина правосудия оказались не настолько совершенны, как это всегда считал Офицер. Ложные идеи безусловности вины, справедливости жестокого наказания доведены до абсурдного воплощения, потому что убийство само по себе стало культом, и его приверженцу ничего не остается, как довести все до логического конца и замкнуть процесс на себе.

Но самой интересной фигурой в рассказе является путешественник. Видимо, alter ego самого Кафки. Он не был гражданином ни исправительной колонии, ни государства, которому она принадлежала, но гражданином какой страны он был, мы не знаем. Он условный представитель Европы с «европейскими воззрениями» (как и Карл в «Америке»). Ему как гуманисту хочется вмешаться и выразить протест против чудовищного злодеяния, когда осужденному в принципе не предоставлена возможность защиты, но при этом несправедливость процесса и бесчеловечность экзекуции не подлежат сомнению. Он противник этого «процесса», но сам не в состоянии себя понять, поскольку путешествует лишь с намерением смотреть, и ни в коем случае не затем, чтобы изменять чужое судопроизводство. Он постоянно сомневается и колеблется, и старается найти себе оправдание в том, почему ничего не предпринимает.
«Вмешиваться в чужие обстоятельства всегда рискованно», «если бы я высказал свое мнение, это было бы мнением частного лица, ничем не более ценное, нежели мнение любого другого», «я не знаток судебных процессов», «ты здесь чужой, молчи».

Но мы даже не знаем наверняка, до какой степени он гуманист, его гуманистические взгляды и для окружающих, и для него самого расплывчато-неопределенны.
Эдакий абстрактный гуманист, отнюдь не деятель и даже не мыслитель, а вполне равнодушный и безучастный обыватель.
Это лучшим образом объясняет финал рассказа, когда путешественник торопится к причалу, чтобы попасть на пароход и поскорее уплыть из этой страны, устраниться от досаждающих его проблем и дискомфорта. Это объясняет и то, почему он грубо пресек попытку уплыть вместе с ним осужденного и его конвоира.
Кафка ― безусловный гуманист, он не приемлет зла, он мучительно переживает войну, но его роль ― не участника, а свидетеля.
В дневнике он как-то оставил запись по поводу увиденного им патриотического шествия, одного из, как он заметил, самых отвратительных сопутствующих явлений войны.
Я стою и смотрю на все злыми глазами…

Да. И возможно, что именно в случае Кафки важным оказывается не только метафизическое, но еще и физиологическое, соматика и психосоматика, его мигрени, бессоница, туберкулез, нервные расстройства и проч. и проч.

Мне кажется, что если он и находил тупиковое состояние, то не «везде и во всем», а только в самом себе. К внешнему миру Кафка был почти безразличен и жил в абсолютно условном мире.
И страдал не от отсутствия выхода (тупика), а как раз от невозможности ухода от «всего» в себя.
И главным его желанием всегда было совсем отрезать себя от мира, отрешиться от его проблем, не иметь вовсе никакого общественного статуса, ни социального, ни национального, изолироваться, остаться наедине с собой, чтобы сочинять и вести только с самим собой диалог. То есть в принципе все, что Кафка сделал, есть плод его одиночества, как он, собственно, сам и говорил. Вот и его персонаж в рассказе про Кальду признается, что чем большее одиночество он испытывает, тем ему приятнее.

И не говорите. Это интересно и одновременно странно, потому что для Кафки национальная идентичность, как собственная, так и его героев, равно как и география его повествований, была в принципе неважна.
Даже в романе «Америка», где названа страна, главный герой Карл, хотя и является немцем, но и в этом случае никакими специфически «немецкими» чертами не наделен и выступает лишь как представитель Европы в целом. Да и то с целью противопоставить Европу со старыми традициями стране новых возможностей, в которой сам Кафка опять же никогда не бывал.
А тут надо же, вот такая виртуальная экзистенция в русских пространствах.

В дневнике Кафки, в записи от 15 августа 1914 года, интересен вставной рассказ ― «рассказ из русской жизни». Он мало кому знаком, потому что не издавался отдельно, а так и остался частью дневника. Довольно любопытно, как Кафка представляет себе эту «русскую жизнь» извне, ни разу не побывав в стране.
В свое время предпринимались попытки понять, что делает русскую литературу «русской». И что такое, собственно, эта «русскость»? Среди прочего, например, предлагались концепты «душа» и «судьба». Но они настолько универсальны, что могут быть отнесены отнюдь не только к русской литературе? Зато Кафка в своем «русском» рассказе интуитивно точно выразил по крайней мере еще один ― «тоску». Тоску от беспросветности, бесперспективности, неустроенности и бессмысленности.

Герой «рассказа из русской жизни» (его название «Воспоминание о дороге на Кальду») служит на узкоколейке где-то в глубинке. Узкоколейку заложили из хозяйственных соображений, но, как всегда, средств не хватило, и строительство застопорилось. Дорогу тянули до ближайшего крупного населенного пункта, Кальды, до которой пять дней езды, но забросили где-то у маленького селения, в самой глуши, откуда до Кальды езды еще целый день. Да и доведенная до Кальды, эта дорога оставалась бы нерентабельной, весь проект был ошибочным, край нуждался в шоссейных, а не в железных дорогах, пассажирами были лишь несколько батраков в летнее время.
Герой служит на железной дороге, живет в деревянной халупе, которая одновременно является станционным помещением. До каждой из соседних пяти деревень несколько часов ходьбы. Вокруг шатаются темные личности.
Он хочет посадить огород, но все посеянное в упрямую почву, до самой весны скованную морозом, пропадает. Его виды на охоту не оправдываются: пригодной для охоты дичи нет и в помине, а водятся лишь волки и медведи.
У всех живущих в этом месте два преобладающих чувства и состояния ― отчаяние и лень. Приступы отчаяния сменяются апатией, и обычным занятием становится лежание на топчане и ни о чем недуманье.
Раз в месяц приезжает инспектор, чтобы забрать выручку и выдать жалованье, они напиваются, и инспектор каждый раз поет одни и те же песни про пути-дороги, которые ведут в никуда.
Самым жутким в этой истории являются крысы, странные большие крысы, которые, словно гонимые ветром, полчищами носятся по полям. Как известно, Кафка испытывал экзистенциальный ужас перед мышами и крысами и, поместив их в рассказ, вероятно, еще раз таким образом проживал свой печальный опыт.
Но еще страшнее присутствия крыс то, что делает с ними герой. Жуткая садистическая сцена издевательской пытки. Впрочем, обычно он их убивал одним ударом ноги.
Но это хоть какие-то «события» в жизни главного героя, все это происходит тогда, когда в нем живет еще «любопытство» и хотя бы вялая воля к жизни.
Рассказ не был закончен, но логика его развития подсказывает, что тупое оцепенение должно совершенно завладеть героем и, возможно, привести к катастрофе.

В который уже раз вы демонстрируете воинствующее невежество. Буквально во всем.

Толстого не раз обвиняли в презрении национальных интересов, или в русофобии, как вам угодно. И отчаянно купировали его произведения. Впрочем, не будем и его идеализировать. В домашних кулуарах в разговорах с другом Гольденвейзером он откровенно признавал, что не на стороне своего государства, а на стороне угнетенных народов, в частности Польши и Финляндии. В публичных же выступлениях рассуждал примерно так: если бы не мы, то они нас… (не правда ли, это очень что-то напоминает?)
Но как писал сам Толстой, «герой» его произведений ― «правда». И если вслух публично не высказывался прямо по многим острым вопросам, то за него это сделал его литературный гений.

«О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения» («Хаджи-Мурат»).

О количестве участвующих в завоевательных войнах донских казаков вы можете узнать сами, эта информация в открытом доступе.

Что касается языка, то, ну право же, стыдно читать такое. Или в нынешнее время уже изменили программу филфаков, и история языков изучается иначе? И не признаются уже равноправными три языка в восточнославянской группе?