Можно только позавидовать легкости, с которой вы судите о том, что не читали, а лишь «прошвырнулись по диагонали»))

Да вовсе и не «обычная песня» про то, как «плохо жилось при прежней власти», а история про всего лишь один эпизод в прошлом, этакий исторический временной провал, рассказанная, даже по вашим «строгим» меркам, довольно аполитично. Зато иронично и мудро.
Да вы, похоже, даже с текстом не познакомились.

Это не сатира, никаких «прямо в лоб», «выстрел в упор» и «убить наповал». Это очень элегантная иронично-философская проза.
Очевидна отсылка к библейской «полноте времени», возвещающей великие времена и великие деяния. В противоположность ей ― время истощенное, исхудавшее или вовсе куда сгинувшее, не удостоившее своим присутствием людей нескольких поколений.
Про янаевский госпереворот, или неуклюжую попытку поорудовать историей, ― глазами простого обывателя, пытающегося в эти три непутевых дня как-то уладить свои бытовые дела. С небольшим экскурсом в те времена, когда гкчпистский вожак занимал пост великовозрастного нижегородского комсомольского лидера.
В таком атрофическом времени и появляются охотники за ним, худые вершители истории, начинается всякая абсурдистика и бестолковщина.

Круче всех в этой истории ― кот Тимофей, преемник гофмановского Мурра, такой же заносчивый и знающий себе цену, совершенно вроде и приземленный, а на самом деле ― существо необыкновенное, загадочное и неземное. А главное ― страшно необходимое своему хозяину. Чтобы ему не было тоскливо, тревожно и одиноко. Ну, и чтобы он не свалился ненароком в пустоту этого истощенного времени.

Согласна с Вами. У Герасимова, как Вы правильно заметили, радостные, а я бы добавила ― игривые интонации часто не соответствуют смыслу читаемого.
Слушала в его исполнении «Хранителя древностей» Ю. Домбровского (выбора не было, «Факультет ненужных вещей», конечно, уже у Николая Козия). Настолько неуместны были эти веселые интонации в серьезном, глубоком, во многом трагическом романе ― ну, будто бы дед Щукарь анекдоты травит.

Это, конечно, одна из самых удачных дохолмсовских литературных попыток Конан Дойла. До этого он все же в большей степени подражал Брету Гарту. А ведь было ему всего двадцать с небольшим, когда он писал рассказ, отправившись корабельным врачом в семимесячное путешествие к берегам Арктики.
Натурой молоденький Конан Дойл был страстной и прямодушной, с обостренным чувством справедливости, так что за дело мог и фонарь под глазом засветить, что и практиковал с удовольствием на обладателях сомнительной моральной репутации.
Отлично прочитано, один из любимых исполнителей.

Удивительный и парадоксальный писатель Мураками, «японский» и вместе с тем очень западный, уютный для не слишком глубоко погруженного в восточную культуру читателя.
Светлячок отпущен на волю. Заблудшая душа, подарившая ему легкость полета, сама еще не свободна. Рука, протянутая во тьму, никак не может дотянуться до слабого мерцания, прикоснуться к зыбкому свету, и недостает-то ей самой малости.
Но чем гуще тьма вокруг, тем ярче светит светлячок и тем, как знать, менее эфемерна надежда?
Чтение замечательное, камерное, с очень импонирующей вдумчивой сосредоточенностью на тексте.

Верно. Вот и рассказ заканчивается банкетом с обильными возлияниями и шибко хмельными тостами за бессмертную книгу.

А как же товарищ Караваева из рассказа, неутомимый соавтор Островского? Это же она утверждала: «правда жизни превыше всего, как бы груба и жестока она ни была»? Астафьев ничего не выдумал.

Ну, если и возможны какие-то придирки к стилю или форме рассказа, то за что минус содержанию?

Одним измененным словом в названии и двумя реальными историями перевернул Астафьев ракурс, обнажил исподнее и развенчал советский миф о «великости» романа.

…мужественный герой… пафыс… несгибаемый характер, железная воля… книга учит любить человека и почитать Советскую власть… а так же ету … идею… идею, сталыть, коммунистическую и ста… ишшо…

И подкосились у колосса из стали глиняные ножки.

Удачное все же жанровое изобретение ― новелла, не всегда угадаешь, чем удивит автор в развязке. Нарисует он первым делом этакую романтическую картинку, заставит поверить читателя, готового уже излиться восторженными слезами умиления, в неземную любовь и страсть, а потом ― бац! и разрешит все неожиданным поворотом, вывернет наизнанку чье-то пленительное прошлое и выставит его почти анекдотом, искусственной и обманчивой фикцией.
Однако Мопассан гуманист, не отнимает у дамы последнего утешения и дарует ей уединение, в котором она может предаваться своим невинным наслаждениям, не способным никому причинить ни малейшего вреда.
Прочитано прелестно.

Только на миг явится иллюзия, что автор идет на компромисс со своим героем-подлецом, будто бы пытаясь понять его «философию» жизни.
Но нет, все же сделка с подлостью невозможна.

«Желательно, чтоб окружающие люди были умные, честные и чтобы все стихи писать умели. Ну, стихи, даже в крайнем случае, пущай не пишут. Только чтоб все были умные.
Хотя, впрочем, конечно, ум — дело темное…
Так что желательно, чтоб все были хотя бы честные и чтоб не дрались. В крайнем случае, даже пусть себе немного дерутся, но только чтоб вранья не было.
Это не значит, что не соври. Нет, врать можно. Но только самую малость.
Нет, драться тоже нехорошо.
И лучше совсем без вранья, тогда, может, и драки прекратятся.
Итак, желательно, чтоб все были довольно честные и чтоб даже в частной жизни… наблюдалось поменьше вранья и свинства».

Александр Водяной читает Зощенко великолепно.

Вот такие подлецы, а, может, и похлеще (если у подлости есть мера) уничтожили Зощенко. Начал травлю небезызвестный Вс. Вишневский, в невинном рассказе «Приключения обезьяны» углядевший клевету на жизнь советского народа, пошлый пасквиль на советский быт и проповедь безыдейности (это в рассказе-то про обезьянку!). Почин бодренько подхватили энергичные советские литераторы и понеслось, пока Жданов не припечатал Зощенко пошляком и подонком литературы, а столь любимый почитателями советской поэзии Конст. Симонов не оттоптался на нем, уже почти обессилевшем и изможденном из-за травли.
Его вышвырнули из Союза писателей, лишили пенсии, он кроил войлочные подметки для артели инвалидов.
Он просил пощады и дать ему умереть спокойно, на что получил в ответ издевательское от К. Симонова «ах, товарищ Зощенко бьет на жалость».
Но были и те, кто на собрании литераторов хотел покинуть это позорище (да только не выпускала вооруженная охрана), были и те (то ли двое, то ли четверо), кто отважился аплодировать Зощенко. Одним из них был Евгений Шварц. Он аплодировал стоя.

«Довлеть», конечно, уже архаизм. «Нелицеприятный», скорее, просто книжное, оно не вышло из употребления. Но постоянно используется не по назначению.

Литературным персонажам, оказывается, не чужд эскапизм: мы от реальности убегаем в книжный мир, они же удирают из своего вымышленного в реальный. Условно реальный, а на деле все тот же вымышленный, придуманный Коннолли. Ловушка с двойным дном.
Рассказ занимательный, прочитан замечательно.
Проблема перевода: «довлеть» и «нелицеприятный» не то же, что и «давить» и «неприятный». Но кто теперь на такие пустяки обращает внимание.

Как это часто у автора, мелодраматическая история облекается в эстетствующий антураж, мастерски отшлифовывается, но, по сути, не перестает быть пошлой. «Мягкий» вариант Оли Мещерской из «Легкого дыхания», облегченный отсутствием кровавой развязки.

Совершенно чудесная и ужасно смешная история (те, кто вдруг, как я, будет слушать в дороге ― готовьтесь, удержаться от похохатывания в голос невозможно).
Знаю, что Александр Водяной изменил финал сказки. Ну так ничего страшного в этом финале и нет, это же не история из жизни, а почти абсурдистская небылица с кэролловским нонсенсом, в которой устранение бессмысленного агрессивного Зла вполне разумное деяние. И, как справедливо было замечено в одном из комментариев, совсем уж не годится воспринимать fiction буквально и всерьез.
Так что пусть сколько угодно смущаются чувствительные любители флоры-фауны. Знаем мы, на что эти любители способны в жизни.
Слышно, с каким удовольствием читает Александр Абрамович, прекрасному исполнителю браво!
Всем хорошим людям ― слушать для гарантированного поднятия настроения, а воинствующим злыдням ― поперхнуться косточкой.

Название спровоцировало оплошность и отправило дивную историю про Сильвестра Боннара в раздел детективов и триллеров. Если б преступлением признавалось то, что совершил Боннар, мы уже при жизни обитали бы в райских кущах.
Милый, одинокий отшельник Боннар, вечное дитя, он так привязан к своим игрушкам ― старинным фолиантам, читать которые ему уютнее, чем саму книгу жизни. Он спасается в тишине книжной обители и не очень понимает, для чего он в этом чужом мире, так его пугающем.
Боннар знает свою слабость ― ненасытную жажду обладания книжными сокровищами ― и сумеет обратить ее во благо. Да и что в самом деле такая его причуда в сравнении с маниакальной и безумной страстью Треповых ― нелепой русской княжеской четы, коллекционеров собачьих ошейников, форменных пуговиц и спичечных коробков в количестве пять тысяч двести четырнадцать различных образцов.
Сколько человечности и любви оказалось в этом уязвимом, одиноком, будто обломок кораблекрушения, благороднейшем чудаке. Он совершит чудо и подарит счастье.
«Все преходяще, но жизнь бессмертна, вот эту жизнь и надлежит любить».
Александр Водяной великолепен.

Ну что же, мужик псковский, не прибавила тебе твоя борода ни ума, ни святости. Barba crescit, как говаривали древние, caput nescit.
Хороший писатель Казаков, для официальной советской литературы отщепенец, аутсайдер, декадент-импрессионист.
И рассказ хороший. Но подлинно замечательные у него, конечно, это «Во сне ты громко плакал» и «Свечечка».

Чехова весьма удручали те его читатели, которые желали видеть в его рассказах всякого рода обличения и бичевания, уподобляя при этом писателя хирургу, вскрывающему язвы на теле общества и проч.
Возражал он против подобного взгляда и на то, что писал сам, и на литературу в целом.
«Вы ошибаетесь, когда пишете, что беллетристы призваны что-то «бичевать». Бичевать — дело классных наставников, тяжелых публицистов и легкомысленных фельетонистов. Задача беллетристов почтеннее…»