Раз в год, отстранившись от суеты и шума повседневности, хозяйки дома ― три грации ― устраивают бал с танцами и застолье с жирным подрумяненным гусем, ростбифом с пряностями и горячим, крепким, сладким пуншем.
У приглашенных особенная миссия ― сохранить старинную добрую ирландскую традицию гостеприимства во времена нынешние, менее щедрые на доброту и сердечность.
Дом так наполнен музыкой вальсов и старинных песен, что разговоры и смех гостей тоже начинают звучать музыкой.
Главный же участник происходящего ― снег, вдруг выпавший по всей Ирландии и растревоживший мысли о давно прошедшем, скорбном и не отпускающем любящее сердце. Вот легкая бахрома его пелерины покрывает одежду живых и каменные изваяния ушедших, делая настоящее призрачным, погружая тусклые годы существования в забвение и вечность, но сохраняя память о минутах восторга.
«Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег легко ложился по всему миру…»

Лучшее в «Дублинцах» и одно из лучших у Джойса.
Прочитано превосходно.

Пожалуй, больше других затронула история с профессоршей Анной Вениаминовной. Податливое и простодушное сердце неискушенной в литературе Маши приняло и оправдало ложь, «тьмам низких истин» предпочло «возвышающий обман», увидев в нем своего рода творческую мистификацию, устроенную интеллигентной дамой, и, надо сказать, мистификацию очень утонченную. И если это дарует кому-то успокоение и радость, почему бы и нет?

Интересный писательский ход ― связать рассказы цикла одной сквозной линией, идеей, точнее даже явлением ― лжи и обмана, ставших по самым разным причинам жизненно необходимыми всем героиням. И надо признаться, Людмила Улицкая очень гуманна в своей безоценочности, без всякого порицания и, упаси господи, назидания, а напротив, как-то очень бережно по отношению ко всем своим дамам рассказывая их простые и непростые истории.
В конечном счете это не та паталогическая лживость, которая сокрушает моральные принципы и причиняет зло другим людям.

Агрессивное вмешательство в ход истории всегда ведет к катастрофическим последствиям. Да и профессор Вагнер вовсе не доктор Фауст и даже не Мефистофель, а самое что ни на есть неуравновешенное и психически больное существо, ни во что не ставящее жизни людей.
Впрочем, как у антропонима, так и у эргонима «Вагнер», как известно, давно дурная репутация.
В 1928 году, когда писался рассказ, Беляев уже не мог открыто говорить о том, что думает. А вот в 1919-м успел:
«Страшно подумать о биологических последствиях большевизма, об этом небывалом в истории искусственном отборе, уничтожающем в народе все лучшее и оставляющем плодиться и множиться все худшее. Страшно за вырождение народа».
Рассказ хороший, чтец замечательный.

Борхес сам того не желая заморочил голову будущим интерпретаторам, искавшим в разнообразных числах в рассказе сакральные смыслы. В то время как вся библиотечная нумерация и даже количество полок и книг на них были всего лишь совершенной копией устройства библиотеки, в которой Борхес работал, когда писал рассказ. Библиотека (начиная с отцовской и заканчивая Национальной, которую он возглавил) и стала его пристанищем и обителью на всю жизнь, его Вселенной. И этот архисложный лабиринт с нескончаемыми запутанными коридорами, галереями и лестницами, встречающимися только в бесконечности, где любая прямая линия всего лишь дуга бесконечно великой окружности, ― метафора в одно и то же время непостижимости конечных смыслов и желания их разгадать.

А потому что нужно Гоголя читать.
«Записки сумасшедшего» как раз не «про себя», а про одного петербургского чиновника.
И тут даже спорить не о чем, какой климат здоровее, петербургский или полтавский.

Год 2000 апреля 43 числа…
Чем ближе к двухтысячным годам, тем уродливее мания монаршего величия, тем выраженнее параноидная форма шизофрении одержимого безумца, порожденная нездоровым петербургским климатом.

Как удачно придумал Набоков, чтобы Костенька говорил о себе не «я», а «мы», как бы и не отвечая лично за все свои пакости.
И бывают же странные сближенья. Набоковский Костенька напомнил толкиеновского Голлума, тоже мнившего себя во множестве («а потом мы возьмем нашу Прелесть и сами станем хозяевами»). Такого же сладострастного и вожделеющего, и так же мерзко ускользающего.

Буйные и неукротимые ветры бушуют в вашей голове. Приставить бы к ней ветрогенератор для выработки полезной энергии.

Ну, прямо одним махом двух зайцев побивахом. И Западу место указали, и про «а также в области балета мы впереди планеты всей» не забыли.
Только к рассказу и его смыслу все это относится так же, как любой пропагандистский дискурс к реальности.
Сам Беляев в этом рассказе уберегся от агитационной дребедени, но пришел т. Бекеш и провел санидеологическую обработку.
Да и ветроэнергетика в эсэсэсэре не с нуля началась, и ветрогенераторы появились благодаря тому, что уже задолго до них этот самый Запад успешно ее разрабатывал, и вполне реалистично.

Красивая новая сказка сменяет старую, тоже по-своему прекрасную, но и страшную одновременно, в которой жили тысячелетиями, с Кощеем Бессмертным, над златом чахнущим, и Бабой Ягой на чукотский лад.
Все то же мифическое сознание рождает новую космогонию ― из бога-ветра явилось на свет маленькое солнце, вспыхнуло оно среди чадного тысячелетнего полярного полумрака, ослепительное и яркое, и загорелись лампочки, «будто звезды упали с неба и повисли в воздухе, как звездное ожерелье».
И стал свет.
И все увидели всё в настоящем свете. И не стало зла, потому что темные дела творятся в темноте. В темноте душевной.
Очень идеалистично, но красиво и метафорично. Замечательный рассказ.

Это так, история прекрасна и печальна, как само одиночество, но только для нас, живущих на земле.
Мария в рассказе земной ангел, проекция Девы Марии, миротворица, дарующая мир и успокоение, свет и очищение (может, оттого она и работает в прачечной?) Она не понимает злой шутки с землей (и в этом есть символический смысл), все земное будто бы проплывает мимо нее. И когда поет своим тоненьким, дрожащим голоском, ее песня доносится словно оттуда, из небесных чертогов.
Спасибо, очень нравится Джойс в таком чтении.

Все же печально, что такой, в общем, талантливый и взыскательный писатель вынужден был для заработка писать на потребу и в угоду. Когда рядом с превосходными описаниями томительного дня, немилосердно томящего зноя, изнемогающего от жары солнца, застывшего в пути, не будучи в силах опуститься за горизонт, наряду с живыми и интересными портретами ― какие-то ходульные карикатурные капиталисты-эксплуататоры и бездушные плакатные лозунги о преимуществах планового хозяйства, о том, как советский хлеб может убить американских экспортеров и что мы производим столько хлеба, что можем накормить им весь мир и проч.
И это в 1930-м, когда уже два года как была введена карточная система на хлеб, а затем и другие продукты. И когда до Голодомора менее двух лет.
Ну, и как же без главной идеи ― диктатуры, которая на этот раз расширяет свои полномочия так, что можно с гордостью заявить, что мы еще и «диктаторы климата».

О, это изумительно, Беляев своего взбунтовавшегося героя, у которого первобытная кровь закипает в жилах, а неукротимая дикарская энергия побуждает совершать физически неподвластное человеку, на протяжении всего рассказа величает «человеком в трусиках». Экий стеб и сарказм. Впрочем, вне научного эксперимента он и есть не более чем скромный «человек в трусиках».
Хороший рассказ.

Хороший какой рассказ, тем более удачный, что в нем автору не пришлось (а иногда, увы, приходилось) в угоду времени политизировать хоть какой сюжет. Впрочем, позднее советскую идеологию втюхивали во все его произведения без стеснения, вот и в этом, в сущности, с философской подоплекой рассказе не преминули увидеть пагубное влияние отчего-то именно капиталистической цивилизации.
Бедный несчастный дикарь с повадками зверя и наивностью ребенка, бессознательно чувствующий фальшь и по-своему даже добрый (великолепный эпизод в театре). Ему потому и ближе всех мальчик Анатоль, взиравший на него с восхищением, что тот тоже еще пока не совсем часть этого отлаженного общественного механизма с реестром строгих и не всегда понятных правил.
Прочитано замечательно.

Много чести. Каков поп, таков и приход, по овцам пастырь, по Сеньке шапка.

Между делом Салтыков-Щедрин в этой рецензии шикарно спародировал Тургенева и довольно-таки ядовито:
«С тех пор как И. С. Тургенев подарил нас мастерскими картинами «дворянских гнезд», описывать эти гнезда «по Тургеневу» почти ничего не стоит. Прежде всего, нужно изобразить страдающего одышкой помещика, слегка пришибленную и бросающуюся из угла в угол хозяйку-помещицу и подле них молодое, страстное существо, задыхающееся в тесноте житейских дрязг. Затем варенье, варенье, варенье, сливки, сливки, сливки, ночью же припустить соловья...»

Отличная аннотация, как и сам рассказ.
«― но вот соседи… Как они?
— Прекрасные люди, — ответил Васисуалий…
— Но ведь они, кажется, ввели здесь телесные наказания?
— Ах, — сказал Лоханкин проникновенно, — <…> Может быть, именно в этом великая сермяжная правда.
— Сермяжная? — задумчиво повторил Бендер. — Она же посконная, домотканая и кондовая?..»

Ну да, теперь еще и скрепная, с хоругвями святыми и александрами невскими, которыми подобные преступные персонажи прикрываются (и когда на соседей идут с войной).
Кстати говоря, брат Александра Невского, Андрей Ярославович, нынче не в чести за то, что был «лоялен к Западу». Вот и в рассказе брат Александра обращается за помощью не к русской полиции, а к «западному» сыщику Холмсу))
Особая благодарность прекрасному исполнителю, достойнейшему во всех отношениях, с хорошей жизненной позицией.

Да это тот самый без меры плодовитый Гейнце, написавший купу исторических романов и многократно уличенный в масштабном и беспардонном плагиате.
Смешно его вывел Амфитеатров-старший в рассказе «Птичка божия», там Гейнце присваивает себе авторство «Капитанской дочки».

В романе попытка одной нации возвеличить себя опирается на сфальсифицированную антропологическую теорию. В наше время страна, зарвавшаяся в своем маниакальном возвеличивании, так же беспардонно фальсифицирует историю и отказывает другой нации и стране в праве на существование. Что безусловно правильно у Домбровского названо фашизмом.