Поиск

Здравствуйте!<br/>
Есть у Куприна рассказ «Корь» 1904 года. Замечательный диалог из этого рассказа. С тех пор прошло 120 лет, две мировые войны, монархия пала, коммунистический режим сменился автократией, но общество ведет все те же разговоры. Ничего не меняется. """ — Горжусь тем, что я русский! — с жаром воскликнул Завалишин. — О, я отлично вижу, что господину студенту мои убеждения кажутся смешными и, так сказать, дикими, но уж что поделаешь! Извините-с. Возьмите таким, каков есть-с. Я, господа, свои мысли и мнения высказываю прямо, потому что я человек прямой, настоящий русопет и привык рубить сплеча. Да, я смело говорю всем в глаза: довольно нам стоять на задних лапах перед Европой. Пусть не мы ее, а она нас боится. Пусть почувствуют, что великому, славному, здоровому русскому народу, а не им, тараканьим мощам, принадлежит решающее властное слово! Слава богу! — Завалишин вдруг размашисто перекрестился на потолок и всхлипнул. — Слава богу, что теперь все больше и больше находится таких людей, которые начинают понимать, что кургузый немецкий пиджак уже трещит на русских могучих плечах; которые не стыдятся своего языка, своей веры и своей родины; которые доверчиво протягивают руки мудрому правительству и говорят: «Веди нас!..»<br/>
<br/>
— Поль, ты волнуешься, — лениво заметила Анна Георгиевна.<br/>
<br/>
— Я ничего не волнуюсь, — сердито огрызнулся Завалишин. — Я высказываю только то, что должен думать и чувствовать каждый честный русский подданный. Может быть, кто-нибудь со мной не согласен? Что ж, пускай мне возразит. Я готов с удовольствием выслушать противное мнение. Вот, например, господину Воздвиженскому кажется смешным…<br/>
<br/>
Студент не поднял опущенных глаз, но побледнел, и ноздри у него вздрогнули и расширились.<br/>
<br/>
— Моя фамилия — Воскресенский, — сказал он тихо.<br/>
<br/>
— Виноват, я именно так и хотел сказать: Вознесенский. Виноват. Так вот, я вас и прошу: чем строить разные кривые улыбки, вы лучше разбейте меня в моих пунктах, докажите мне, что я заблуждаюсь, что я не прав. Я говорю только одно: мы плюем сами себе в кашу. Мы продаем нашу святую, великую, обожаемую родину всякой иностранной шушере. Кто орудует с нашей нефтью? Жиды, армяшки, американцы. У кого в руках уголь? руда? пароходы? электричество? У жидов, у бельгийцев, у немцев. Кому принадлежат сахарные заводы? Жидам, немцам и полякам. И главное, везде жид, жид, жид!.. Кто у нас доктор? Шмуль. Кто аптекарь? банкир? адвокат? Шмуль. Ах, да черт бы вас побрал! Вся русская литература танцует маюфес и не вылезает из миквы. Что ты делаешь на меня страшные глаза, Анечка? Ты не знаешь, что такое миква? Я тебе потом объясню. Да. Недаром кто-то сострил, что каждый жид — прирожденный русский литератор. Ах, помилуйте, евреи! израэлиты! сионисты! угнетенная невинность! священное племя! Я говорю одно, — Завалишин свирепо и звонко ударил вытянутым пальцем о ребро стола. — Я говорю только одно: у нас, куда ни обернешься, сейчас на тебя так мордой и прет какая-нибудь благородная оскорбленная нация. «Свободу! язык! народные права!» А мы-то перед ними расстилаемся. «О, бедная культурная Финляндия! О, несчастная, порабощенная Польша! Ах, великий, истерзанный еврейский народ… Бейте нас, голубчики, презирайте нас, топчите нас ногами, садитесь к нам на спины, поезжайте». Н-но нет! — грозно закричал Завалишин, внезапно багровея и выкатывая глаза. — Нет! — повторил он, ударив себя изо всей силы кулаком в грудь. — Этому безобразию подходит конец. Русский народ еще покамест только чешется спросонья, но завтра, господи благослови, завтра он проснется. И тогда он стряхнет с себя блудливых радикальствующих интеллигентов, как собака блох, и так сожмет в своей мощной длани все эти угнетенные невинности, всех этих жидишек, хохлишек и полячишек, что из них только сок брызнет во все стороны. А Европе он просто-напросто скажет: тубо, старая…<br/>
<br/>
— Браво, браво, браво! — голосом, точно из граммофона, подхватил доктор.<br/>
<br/>
Гимназисты, сначала испуганные криком, громко захохотали при последнем слове, а Анна Георгиевна сказала, делая страдальческое лицо:<br/>
<br/>
— Поль, зачем ты так при детях! Завалишин одним духом проглотил стакан вина и торопливо налил второй.<br/>
<br/>
— Пардон. Сорвалось. Но я говорю только одно: я сейчас высказал все свои убеждения. По крайней мере — честно и откровенно. Пусть теперь они, то есть, я хочу сказать, господин студент, пусть они опровергнут меня, разубедят. Я слушаю. Это все-таки будет честнее, чем отделываться разными кривыми улыбочками. Воскресенский медленно пожал плечами.<br/>
<br/>
— Я не улыбаюсь вовсе.<br/>
<br/>
— Ага! Не даете себе труда возражать? Кон-нечно! Это сам-мое лучшее. Стоите выше всяких споров и доказательств?<br/>
<br/>
— Нет… совсем не выше… А просто нам с вами невозможно столковаться. Зачем же понапрасну сердиться и портить кровь?<br/>
<br/>
— Та-ак! Пон-ним-маю! Не удостоиваете, значит? — Завалишин пьянел и говорил преувеличенно громко. — А жаль, очень жаль, милый вьюноша. Лестно было бы усладиться млеком вашей мудрости.<br/>
<br/>
В эту секунду Воскресенский впервые поднял глаза на Завалишина и вдруг почувствовал прилив острой ненависти к его круглым, светлым, выпученным глазам, к его мясистому, красному и точно рваному у ноздрей носу, к покатому назад, белому, лысому лбу и фатоватой бороде. И неожиданно для самого себя он заговорил слабым, точно чужим голосом:<br/>
<br/>
— Вам непременно хочется вызвать меня на спор? Но уверяю вас, это бесполезно. Все, что вы изволили сейчас с таким жаром высказывать, я слышал и читал сотни раз. Вражда ко всему европейскому, свирепое презрение к инородцам, восторг перед мощью русского кулака и так далее и так далее… Все это говорится, пишется и проповедуется на каждом шагу. Но при чем здесь народ, Павел Аркадьевич, этого я не понимаю. Не могу понять. Народ — то есть не ваш лакей, и не ваш дворник, и не мастеровой, а тот народ, что составляет всю Россию, — темный мужик, троглодит, пещерный человек! Зачем вы его-то пристегнули к вашим национальным мечтам? Он безмолвствует, ибо благоденствует, и вы его лучше не трогайте, оставьте в покое. Не нам с вами разгадать его молчание…<br/>
<br/>
— Позвольте-с, я не хуже вас знаю народ…<br/>
<br/>
— Нет, уж теперь вы позвольте мне, — дерзко перебил его студент. — Вы давеча изволили упрекнуть меня в том, что я будто бы смеюсь над вашими разглагольствованиями… Так я вам скажу уж теперь, что смешного в них мало, так же как и страшного. Ваш идеальный всероссийский кулак, жмущий сок из народишек, никому не опасен, а просто-напросто омерзителен, как и всякий символ насилия. Вы — не болезнь, не язва, вы — просто неизбежная, надоедливая сыпь, вроде кори. Но ваша игра в широкую русскую натуру, все эти ваши птицы-сирины, ваша поддевка, ваши патриотические слезы — да, это действительно смешно.<br/>
<br/>
— Так. Прекрасно. Продолжайте, молодой человек, в том же духе, — произнес Завалишин, язвительно кривя губы. — Чудесные полемические приемы, доктор, не правда ли?<br/>
<br/>
Воскресенский и сам чувствовал в душе, что он говорит неясно, грубо и сбивчиво. Но он уже не мог остановиться. В голове у него было странное ощущение пустоты и холода, но зато ноги и руки стали тяжелыми и вялыми, а сердце упало куда-то глубоко вниз и там трепетало и рвалось от частых ударов.<br/>
<br/>
— Э, что там приемы. К черту! — крикнул студент, и у него этот крик вырвался неожиданно таким полным и сильным звуком, что он вдруг почувствовал в себе злобную и веселую радость. — Я слишком много намолчался за эти два месяца, чтобы еще разбираться в приемах. Да! И стыдно, и жалко, и смешно глядеть, Павел Аркадьевич, на вашу игру. Знаете, летом в увеселительных садах выходят иногда дуэтисты-лапотники. Знаете:<br/>
<br/>
Раз Ванюша, крадучись,<br/>
Дуню увидал<br/>
И, схвативши ее ручку,<br/>
Нежно целовал.<br/>
Что-то мучительно фальшивое, наглое, позорное! Так и у вас. «Русские щи; русская каша — мать наша». А вы видели эти щи когда-нибудь? Пробовали? Сегодня с таком, а завтра с нетом? Вы ели ихний хлеб? Вы видали ихних ребят с распученными животами и с ногами колесом? А у вас повар шестьдесят рублей в месяц получает, и лакей во фраке, и паровая стерлядка. Так и во всем вы. Русское терпение! Русская железная стойкость! Да ведь какими ужасами рабства, каким кровавым путем куплено это терпение! Смешно даже! Русское несокрушимое здоровье, — ах, раззудись плечо! — русская богатырская сила! — у этого-то изможденного работой и голодом, опившегося, надорванного человека?.. И в довершение всего этого неистовый вопль: долой сюртуки и фраки! Вернемся к доброй, славной, просторной и живописной русской одежде! И вот вы, на смех своей прислуге, наряжаетесь, точно на святки, в поддевку, по семи рублей за аршин, на муаровой подкладке. Эх, весь ваш национализм на муаровой подкладке. Господи, а когда вы заведете речь о русской песне — вот чепуха какая! Тут у вас и море слышится, и степь видится, и лес шумит, и какая-то беспредельная удаль… И все ведь это неправда: ничего вы здесь не слышите и не чувствуете, кроме болезненного стона или пьяной икотки. И никакой широкой степи вы не видите, потому что ее и нет вовсе, а есть только потное, искаженное мукой лицо, вздувшиеся жилы, кровавые глаза, раскрытый, окровавленный рот…<br/>
<br/>
— Вам, духовенству, виднее с колокольни, — презрительно фыркнул Завалишин, но студент только отмахнулся рукой и продолжал:

Спасибо большое! Я её слушал не так давно (произведение ведь известное, именитое, а я за всю жизнь так и не удосужился) Но странно — не коснулось оно почему-то сердца. Совершенно равнодушно прослушал, порой даже, к стыду сказать, засыпал. Вот «Целомудренная Адельфина» Анны Маугли и «Камушек» Б.Власова — это моё, да. Читал и озвучивал их с большим удовольствием. И фильм ещё — «Девочка из Океана», австралийский, смотрел, словно в детстве :) Даже «Дубравка» мне оказалась ближе, чем «Дикая собака Динго». Тут, наверное, всё очень-очень индивидуально, какая-то своя ассоциативная цепочка включается. И что одному близко, то сердце другого обходит как-то стороной… А возвращаясь к «Медовым камешкам», которые Ольга отыскала и так прекрасно озвучила, пришло на память это небольшое эссе, найденное когда-то на просторах интернета (автора не знаю):<br/>
<br/>
«Сижу на берегу моря и стараюсь дышать с ним в унисон — плавно и глубоко. С восхищением слежу за картинами, которые рисует лунный свет на колышущихся волнах. Бросаю камешки в тёмную, пугающую глубину, и с замиранием сердца жду этот глубокий, ни на что непохожий звук, когда море со стоном принимает в себя им же отшлифованную миллионами волн частичку монолитной когда-то горы. В стотысячный раз, снова и снова, спрашиваю себя — почему я так сильно его люблю? Почему так неудержимо меня тянет к нему и в летний зной, и в зимнюю пору; в любой день недели и время суток. По-че-му?! Ведь и плавать то я не умею. Ну… умею немножко — на расстоянии пару метров от берега. И глубины я боюсь, даже когда нахожусь на борту очень надежного судна. И рыбу ловить мне надоедает через десять минут после того, как прошло десять минут как она не ловится. И (только чур — не смеяться) чудовищ всяких боюсь. Я просто уверенна, что живут они где-то в морских глубинах.<br/>
<br/>
Так почему же я могу бесконечно сидеть на ладонях его берегов и жадно дышать с ним единым ритмом? Одно и тоже неясное, но такое обновляющее чувство переживает моя душа, соприкасаясь с этой такой обычной, вдоль и поперек изученной тайной. Это чувство, вернее ощущение, уже никто и больше ничто дать мне не может. Рядом с морем я чувствую себя маленькой. И телом и душой. Только здесь я маленькая девочка, которая всему верит и всё, по-детски, знает. Здесь для меня открыты все пути во все неведомые страны. По морю можно попасть даже на Млечный Путь. Именно на его берегах горят самые яркие огни, а тревожит сердце еле заметный огонёк на линии, соединяющей море с небом. Здесь я ощущаю дыхание древнейшей тайны мироздания и себя его неотъемлемой частью. Частичкой мироздания и частичкой моря...»