Маловероятное в целом восприятие, но у каждого есть право на собственное мнение… Про Кармазинова, многие и обоснованно думают, что его прототипом являлся не Карамзин, а Тургенев. Например, Набоков в «Лекциях по русской литературе» видел в модном писателе прелестный шарж на Тургенева. Кстати, сильно рекомендую послушать эти набоковские лекции. И занимательных идей в них много, и написано талантливо. А про Карамзинова-Тургенева, много уже кто высказывался, например «В образе Кармазинова и его творчестве в чрезвычайно шаржированном виде изображен И. С. Тургенев и в той или иной степени спародированы его произведения «Дым», «Призраки», «Довольно», «По поводу „Отцов и детей“», «Казнь Тропмана» и некоторые др.» (https://fedordostoevsky.ru/works/characters/demons/Karmazinov/)

Разумихин?

Прослушавая всю книгу впервые со времён прочитки в юности, был соверешенно уверен по старой памяти, что Фёдора Павловича убил Смердяков. Ясно припоминались и детали, что уже после приговора Дмитрию всплылили улики, изобличившие Смердякова и публично оправдавшие Дмитрия. Когда же прослушивание закончилось речью Алёши у камня, я даже проверил несколько печатных вариантов, нет ли в них ожидаемого продолжения. Видно, память выдавала желаемое за написанное Достоевским.

Полностью согласен по всем пунктам. Терновский читает великолепно. Каждая лекция Набокова сама становится ярким творческим произведением. Нападки Набокова на Достоевского заслуживают особого упоминания. Мне кажется, что эта враждебность проистекала не из-за чуждости, а наоборот из-за близости авторов. В подростковые годы моим самым любимым писателем был Достоевский, а в юношестве это место занял Набоков. За раздражением второго в манекенности и непсихологичности персонажей первого стоит и признание величия предшественника, и желание превзойти того в его же криминально-психологическом жанре. «Отчаяние» — это наиболее достоевский роман Набокова, с явными параллелями с «Преступлением и наказанием» и прочими намёками типа заимствования имени Ардалион из «Идиота» Достоевского. При этом, «Отчаяние» стало одно из наименее сильных творений Набокова. Владимир Владимирович гениально превращает читателя в зрителя, но в меньшей степени в думателя, и роману не хватает философской глубины Фёдора Михайловича.

Том интересен автопортретами, где личность повествователя проступает ярче, чем описываемые исторические события: авантюрист Савинков из Союза меча и орала, пустышка Керенский, злая баба Зина Гиппиус,… Дух эпохи наиболее точно передает «Екатеринослав 1917-1922» Зиновия Арбатова. «Преодоление самоочевидности» Льва Шестова уместно подсветкой гения Достоевского, который полвека заранее прочувствовал в «Записках из подполья», к чему приведет вера в рациональное мышление.

Ответы по пунктам приводятся ниже.

(1) Пожелания миру ядерного апокалипсиса:

«А давая всем этим людям в 1950 году сроки до середины 70-х — что же им оставили хотеть, кроме мировой войны?… Всеобщее ядерное уничтожение ни для кого не выход. Да и без ядерного… Мировая война могла принести нам либо ускоренную смерть (стрельба с вышек, отрава через хлеб и бациллами, как делали немцы), либо всё же свободу.»

«мы кричали надзирателям из глубины: „Подождите, гады! Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!“… не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами.»

(2) Провозглашение себя стукачом:

«Я вздыхаю. Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже души. О продаже души для спасения тела… Псевдоним?.. Ах, кличку! Да-да-да, ведь осведомители должны иметь кличку! Боже мой, как я быстро скатился!… И я вывожу в конце обязательства — ВЕТРОВ. Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами. Ведь я же хотел умереть с людьми! Я же готов был умереть с людьми! Как получилось, что я остался жить во псах?»

(3) Заявления о заказном сочинительстве в угоду Хрущева или антисоветской пропаганде по наставлению США:

Мнение по по этому пункту было высказано абсолютно противоположное: «Очернитель по своей сути, а не из-за продажности, Солженицын ошибочно казался власть имущим удобной пешкой в охаивании его окружающих: для Хрущева против наследия Сталина, для Запада против СССР, для новых российских правителей против советских прошлого». Не власти заказывали Солженицыну, а Солженицын предлагал свой товар по собственному убеждению, и власти пользовались предложенным, потому что такого рода охаивание весьма подходило для их целей. Когда Солженицын переехал в США, он подвергал критике «американскую действительность, вызывая со стороны американской прессы ответные обвинения в неблагодарности и неуживчивости с любым строем» (статья Википедии о Солженицыне). Солженицын не был конкретно против Сталина или СССР, он был озлоблен на окружающих и, по сути, всё человечество.

(4) Некая историческая подлинность:

Жар обсуждения разгорается как раз из-за претензий на историческую подлинность и даже энциклопедичность произведения. Если бы Солженицын писал фантазии про планету Плюк в галактике Кин-дза-дза или страну Евразию, можно было бы искренне оценить дар воображения автора и аналогии с действительностью, в смысле «Сказка ложь, да в ней намёк!» Но Солженицын и поклонники настаивают, что рассказанное — правда (книга использует это слово сотни раз). Да, в каждой бочке лжи есть ложка правды. Несмотря на ложку правды, «Архипелаг ГУЛАГ» как историческое произведение остается бочкой лжи, осознанным историческим искажением.

9 сентября 2009 года приказом министра образования и науки России обязательный минимум содержания основных образовательных программ по русской литературе XX века дополнен изучением фрагментов художественного исследования Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Сокращённую в четыре раза «школьную» версию с полным сохранением структуры произведения подготовила к печати вдова писателя.

«Солженицын, Александр Исаевич», материал из Википедии — свободной энциклопедии, ru.wikipedia.org

Во-первых, прочтение замечательное, особенно Евгением Терновским — он был истинным гигантом русской речи. Сама же книга разочаровала своим содержанием и ясно проявленной личностью автора. Александр Солженицын, используя его собственные слова, представил себя трусливым, завистливым, озлобленным кроликом с менталитетом заключенного.

Книга открывает мало нового про государственную систему наказания или человеческую сущность. Фёдор Достоевский в своих «Записках из Мёртвого дома» и «Записках из подполья» раскрыл обе темы и кратче, и глубже, и многограннее. Описывая жестокость каторги и человеческую низость, Достоевский находит хорошее, и даже прекрасное, в душах и поступках преступников и надзирателей, давая читателю понимание и надежду. Солженицын же из часа в час, изо дня в день переливает зловонную жижу из параши в парашу. Мотив повествования — черно, чернее, очень черно, как можно чернее, ещё немного чернее. Карцер хуже камеры, лагерь хуже карцера, ссылка хуже лагеря, свобода хуже… Вражда и ёрничение по отношению ко всему сытому, удовлетворенному, востребованному, доброму, и радостному пропитывают это произведение. Злопыхательство разбухает, расплывается, и наконец охватывает всё: Сталина, Ленина, коммунистическую партию, советский народ, и человечество в целом, с апофеозом в пожелании миру ядерного апокалипсиса.

Моральный компас в книге отсутствует. Те же самые поступки легко представляются хорошими или плохими в зависимости от принадлежности человека к политическим жертвам или прочим: простым уголовникам, надзирателям, свободным людям. Ложь, воровство, предательство, и даже убийство оправдываются Солженицыным, если они совершены представителями его, весьма произвольно им составленного, класса политических заключенных. Для Солженицына, плохое питание является уважительной причиной, чтобы предать Родину и воевать вместе с нацистской Германией против родной страны. Голод и доблесть преданных советских граждан, которые победили врага, игнорируются. Их, даже малые, слабости проклинаются. Отрицание и глумление — вот доля для всего положительного и высокого в тех, кого Солженицын не причисляет к списку жертв политической системы.

Очернитель по своей сути, а не из-за продажности, Солженицын ошибочно казался власть имущим удобной пешкой в охаивании его окружающих: для Хрущева против наследия Сталина, для Запада против СССР, для новых российских правителей против советских прошлого. Новых хозяев удивляла и возмущала неуважение Солженицына к пределам, подразумеваемым их покровительством. Вместо благодарности за премии, дачи, и прочие поощрения, Солженицын включал новых хозяев в расширяющийся круг неприятелей и начинал поливать их своей желчью.

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек.» Это начало «Записок из подполья» точно резюмирует натуру Солженицына. В свою ненависть ко всем он включает и себя, прямо признавая свою низость. Он записался в стукачи и выбрал кличку «Ветров» не под пытками, а легко согласившись по первому предложению под красивую музыку в тюремном кабинете. На допросах и отбывая наказание, он врал и извивался. В то время как книга пропагандирует смелое, но нелепое, сопротивление аресту и участие в общих работах лагеря, Солженицын сдал свой пистолет без боя, хитрил на расследовании (и нахитрил на более суровый срок, чем заслуживал), и бессовестно лгал в лагерях, чтобы пробиться в придурки. Попав в придурки, он удержаться на позициях не мог из-за профессиональной непригодности. Пристроившийся на теплые места в тюремных НИИ, он отбыл там более половины своего срока, но из-за скандалов с начальством был изгнан и из НИИ. Судя по описанию, и раковая опухоль в лагере тоже могла быть хитростью, поскольку Солженицын-Ветров использовал её в подходящий момент сразу после лагерного мятежа, чтобы попасть в больницу и избежать наказания за бригадирство во время бунта.

Эстетически книга слаба. С упрямой прилежностью тупого отличника выискивает Солженицын кусочки негатива у множества других обиженных предвзятых заключенных и топорно сколачивает личные обиды, поклёпы, и злопыхательные фантазии в единообразную грязную глыбу. По малохудожественности Солженицын и «Архипелаг ГУЛАГ» напоминают Николая Чернышевского и его главный опус, как они описаны Владимиром Набоковым в «Даре». Да и самому Солженицыну такое сравнение показалось бы не оскорбительным, а желанным. Помешанный на признании себя политическим преступником, Солженицын неутомимо сравнивает советские и царские времена, напирает на мягкость царского режима в борьбе с диссидентами, и доходит до смешного в своих риторических восклицаниях, как то: почему дворянам-революционерам при царе было можно брать лакеев в ссылку, а истинному коммунисту-ленинцу Солженицыну при советском строе было нельзя? Совсем не удивительно, что Солженицын соглашался со мнением, что Нобелевский комитет дал ему премию по политическим причинам, а не за литературные заслуги. Самая интересная часть книги — это глава «Белый Котёнок», где есть и сюжет и более глубокое понимание человеческих душ; но этот рассказ написан не Солженицыным, а Георгием Тэнно.

Как хорошо известно, жизнь наказывает автора его собственными литературными способами. Солженицын усердно фокусируется на фамилиях персонажей и на то, как эти фамилии не лгут. На воре шапка горит. Клеветнически подчёркивая негативное и замалчивая положительное, «Архипелаг ГУЛАГ» разоблачает фамилию автора, высвечивая лжеца в Солженицыне и сводя оценку этого желчно-потливого труда к бессмертной фразе Михаила Булгакова: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!»