Спасибо за ком. Давно хотела обратить внимание, что английский юмор, — это грубый, не смешной и чаще ниже пояса, а еще лучше, если кто-то упал, и совсем уже высший пилотаж, если при этом задралась юбка или упали штаны и показалось нижнее белье, ну, если при падении кто-то еще и пукнет, то это вершина английского юмора! Здесь уже ржут все, даже аристократы и их лошади!))
Он только думал, что хочет спрятаться, это игры ЭГО. Хорошее воспитание не позволяло ему признаться себе в том, что у него слишком много скопилось агрессии, подсознательно, он искал себе оправдание и придумал, что хочет спрятаться, а на самом деле пытался убить доброго доктора. Не зря же в рассказе была фраза, что все душевно больные стремятся к гармонии. Если бы гг выпустил агрессию, у него в душе наступила бы гармония. Это относительно рассказа, в котором просыпана лишь одна песчинка огромной проблемы, на обсуждение которой здесь места не хватит))))
Спасибо за ссылку. Послушала, красиво, конечно, но Булдаков в мастерстве на несколько порядков выше, на мой взгляд. Для меня Булдаков точно передал атмосферу надвигающегося ужаса, а в том варианте чтец слишком торопится, голос его высоковат, надо бы глуше читать, да и с интонациями не везде хорошо. Я всех переслушала и остановилась на Булдакове: чем больше слушаю «Ворона», тем больше мне нравится именно то, что про Булдакова я вообще забываю. Это высший пилотаж, когда слушаешь, словно видишь и чувствуешь все. Вообще, рекомендую «Ворона» время от времени слушать, тогда он по-особому раскрывается.
ЕЩЕ ИНТЕРЕСНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ОБ ЭТОМ СТИХОТВОРЕНИИ (с просторов инета)
Оказывается был конкретный живой Ворон по имени Грип, и принадлежал этот ворон Диккенсу.
А дело было так:
По рецензировал первые четыре части диккенсовского «Барнеби Раджа» для литературно-музыкального журнала Graham`s Magazine. Он предсказал развязку и оказался прав, как выяснилось после того, как роман был окончен. Особенно он увлекся одним персонажем — болтливым вороном по имени Грип, который сопровождал бесхитростного Барнеби. По описал птицу как «чрезвычайно забавную», упоминает Atlas Obscura, а также отметил, что «карканье Грипа пророчески звучало в ходе драмы». Вышло так, что два известных литератора встретились в следующем году. Когда По узнал о поездке Диккенса в Соединенные Штаты, он написал романисту, и они обменялись двумя краткими письмами (оригиналы которых можно найти здесь). Вместе с Диккенсом была его жена Кэтрин и его домашний питомец — ворон Грип. Когда два писателя встретились лично, пишет Люсинда Хоксли на BBC, По пришел в восторг, узнав, что Грип (как персонаж) «был списан с собственного ворона Диккенса». Несомненно, этот ворон, «который обладал впечатляющим словарем», вдохновил Диккенса на то, что он сам называл «наиболее эксцентричным персонажем» в Барнаби Рудж не только благодаря своему красноречию, но и своему нраву. Дочь Диккенса Мэйми описывала ворона как «озорного и нахального» из-за его привычки щипать детей и «доминировать» над мастиффом, также жившем в доме, за что птица была в итоге сослана в каретный сарай. Но Диккенс, которого Джонатан Лэттем назвал «величайшим писателем-анималистом всех времен», любил птицу настолько, что с нежностью и в несколько шутливой манере описал её смерть, а после оставил его у себя в виде чучела. (Не такая уж необычная практика для Диккенса; известно, например, что он заказал изготовить канцелярский нож из лапы своего кота Боба.) Напоминание о знаменитом Грипе сейчас располагается в секции редких книг публичной библиотеки Филадельфии. «Чучело ворона», как писал корреспондент The Washington Post Раймонд Лэйн, «размером с большую кошку». Дженни Поллак, заведующая отделом редких книг библиотеки, о литературном влиянии Грипа на Эдгара По рассказала Philadelphia Magazine так: «Это один из уникальных моментов в литературе, когда два великих писателя некоторым образом сошлись в своих мыслях. Вы невольно начинаете думать о том, как много эти два человека увидели в работах друг друга. Это была практически коллаборация, созданная неосознанно». Но можем ли мы быть уверены, что диккенсовский Грип (реальный и воображаемый) напрямую вдохновил По на создание «Ворона»? По осознавал это, как утверждает историк Эдвард Петит: «Он писал об этом. И там есть говорящий ворон. Так что для меня связь достаточно очевидна». Лэйн ссылается на несколько эпизодов в романе Диккенса, которые звучат очень в стиле По. «В конце пятой части, например, — говорит он, — Грип зашумел и кто-то спросил «Что это — кажись, кто-то скребется у двери? Уж не он ли?» и другой персонаж отвечает: «Нет, это как будто с улицы стучат». «Хотя здесь нет конкретного подтверждения, — пишет он, — большинство специалистов по творчеству По сходятся во мнении, что восхищение поэта Грипом стало вдохновением для его „Ворона“, написанного в 1845 году». Не так уже редко встречаются любопытные следы влияния одного автора на другого, но здесь поразительным и необычным становится именно то, насколько прямой, личной и вместе с тем случайной оказывается связь между По, Диккенсом и говорящим вороном Грипом. Особый акцент стоит сделать на иронии, которая, несомненно, присутствует в этой истории. По добивался расположения Диккенса в 1842 «чтобы впечатлить новеллиста, — пишет Сидни Люсс из Университета Южного Иллинойса, — своими достоинствами и разносторонностью, как критик, поэт и автор рассказов» с целью упрочить свою литературную репутацию и добиться заключения контракта с англоязычным издателем. Несмотря на то, что Диккенс оказался надлежащим образом впечатлен и действительно желал помочь, никакой коммерческой выгоды их встреча По не принесла. Вместо этого Диккенс и его ворон вдохновили поэта написать одно из самых известных своих стихотворений — «Ворон» — благодаря которому он и вошел в историю мировой литературы.
В Россию поэзия Эдгара По пришла с большим запозданием и, в значительной степени, — через французскую поэзию. В антологии Гербеля 1875 года, через четверть века после смерти По, его стихов ещё нет. Первый не перевод, а скорее, попытка перевода «Ворона» была сделана в 1878 году поэтом и критиком Андриевским. Почему-то он решил переводить стихи, в оригинале написанные восьмистопным хореем, используя традиционный русский четырёхстопный ямб, изменив при этом всю тщательно продуманную систему рифмовки и потеряв по дороге пресловутое Nevermore. (Кстати, Малларме вообще переводил «Ворона» прозой, отказавшись даже от попытки воспроизвести мелодику стиха. Эта традиция стала главенствующей в западно-европейской и американской школах перевода в отличие от русской. Французское издание «Ворона» в переводе Малларме вышло в оформлении Эдуарда Манэ).
Только в начале двадцатого века русские поэты, словно приняв вызов, начали наперебой переводить По. Известно не менее полутора десятка переводов «Ворона», в том числе высокопрофессиональные работы Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Оленича-Гнененко. И Бальмонт, и Брюсов — оба предприняли перевод полного поэтического наследия По, при этом можно сказать, что и их оригинальное творчество во многом развивалось под влиянием Эдгара По. Состоялся как бы негласный поэтический турнир. Его победителем стал одесский литератор, будущий сионистский лидер, Владимир Сергеевич Жаботинский, печатавшийся под псевдонимом Altalena. О популярности перевода Жаботинского можно судить хотя бы по распространённым в России в 1910-е годы изданиям «Чтец-декламатор». Практически все они включают в себя «Ворона» именно в переводе Жаботинского. С начала 1920-х годов имя Жаботинского в советской печати не упоминается, исчезают и публикации его переводов из Эдгара По. Вместо этого, каноническим становится перевод Михаила Зенкевича, но даже поверхностный анализ свидетельствует о его несамостоятельности, вторичности по отношению к переводу Жаботинского. И только недавно справедливость восторжествовала — последние издания Эдгара По на русском возвратили читателю перевод Altalenа, а с ним и “Nevermore”, которое можно перевести на русский как «Больше никогда».
… Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо
Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество;
Без поклона, смело, гордо, он прошёл легко и твёрдо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху дома моего
И вверху, на бюст Паллады, у порога моего
Сел — и больше ничего.
Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо
Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор:
«Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако,
Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатёр!
Как зовут тебя в том царстве, где стоит Её шатёр? „
Каркнул Ворон: “Nevermore».
Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,
Как удар, — но что за имя «Никогда»? И до сих пор
Был ли смертный в мире целом, в чьём жилище опустелом
Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,
Сел бы важный, мрачный, хмурый, чёрный Ворон древних пор
И назвался: «Nevermore».
ЕСЛИ КОМУ-ТО ИНТЕРЕСНО:
Ворон был спутником Афины, но лишь некоторое время, а затем его заменяет сова, так как ворон для Афины слишком болтлив.
Но к Афине ли возвращается Ворон? Дважды в стихотворении называется «бюст Паллады», а имя Афины не звучит ни разу. Палладой, согласно одной из версий, звалась молочная сестра Афины, дочь Тритона. Афина случайно убила ее и взяла ее имя в дополнение к своему, чтобы сохранить об этом память.
И здесь, чтобы придвинуться к признанию сознательности этой отсылки, нужно обратиться к фактам из жизни автора.
Стихотворение «Ворон» и предшествовавшее ему «Ленор» (из которого в вышеупомянутое перешли тематика и некоторые рифмы) принято воспринимать как навеянные болезнью жены Эдгара Аллана По, скончавшейся в очень юном возрасте, ровно через два года после первой публикации «Ворона». Ее звали Вирджинией, она приходилась ему двоюродной сестрой и была названа в честь своей старшей сестры, которая умерла за десять дней до ее рождения.
Таким образом, имя, перешедшее от умершей сестры к выжившей, вряд ли может быть случайным символом. Так что в Палладе, скорее всего, зашифрована Вирджиния. Эдгар Аллан По, как большой мастер создавать и разгадывать ребусы, вполне мог спрятать такой код в этом стихотворении.
Вывод
Ворон в одноименном стихотворении является многогранным символом, это своего рода вестник богов, но богов языческих, жестоких к тем, кто их разгневал. Он разрушает надежды героя на христианский рай, он остается, невзирая на все попытки его прогнать. Герой прогоняет его в «Ночной предел Плутона» («the Night’s Plutonian shore»), но ворон не оттуда. Ворон – бывший спутник Афины, именно к ней он вернулся и установил в ее обители порядки старых богов. «Птица или дьявол» («bird or devil»), так называет его герой, и нам дают поверить скорее во второй вариант. Это дьявол, как атрибут язычества. Ворона можно воспринять и как знак смерти героя.
Но то, что птица возвращается именно к Палладе, которая является, со-гласно нашим предположениям, и Ленор, и Вирджинией По, может открыть другой подтекст. Это становится напоминанием об умершей любви, которая, однако, остается с героем, но лишь для того, чтобы его мучать, не дать ему забыть о себе.
Эдгар Аллан По пережил свою жену на два с половиной года. Найденные нами символы обретают при учете этого факта почти мистический характер. Если наши предположения верны, то Эдгар Аллан По каким-то образом предчувствовал почти буквально и смерть жены, и свое дальнейшее существование.
Оказывается был конкретный живой Ворон по имени Грип, и принадлежал этот ворон Диккенсу.
А дело было так:
По рецензировал первые четыре части диккенсовского «Барнеби Раджа» для литературно-музыкального журнала Graham`s Magazine. Он предсказал развязку и оказался прав, как выяснилось после того, как роман был окончен. Особенно он увлекся одним персонажем — болтливым вороном по имени Грип, который сопровождал бесхитростного Барнеби. По описал птицу как «чрезвычайно забавную», упоминает Atlas Obscura, а также отметил, что «карканье Грипа пророчески звучало в ходе драмы». Вышло так, что два известных литератора встретились в следующем году. Когда По узнал о поездке Диккенса в Соединенные Штаты, он написал романисту, и они обменялись двумя краткими письмами (оригиналы которых можно найти здесь). Вместе с Диккенсом была его жена Кэтрин и его домашний питомец — ворон Грип. Когда два писателя встретились лично, пишет Люсинда Хоксли на BBC, По пришел в восторг, узнав, что Грип (как персонаж) «был списан с собственного ворона Диккенса». Несомненно, этот ворон, «который обладал впечатляющим словарем», вдохновил Диккенса на то, что он сам называл «наиболее эксцентричным персонажем» в Барнаби Рудж не только благодаря своему красноречию, но и своему нраву. Дочь Диккенса Мэйми описывала ворона как «озорного и нахального» из-за его привычки щипать детей и «доминировать» над мастиффом, также жившем в доме, за что птица была в итоге сослана в каретный сарай. Но Диккенс, которого Джонатан Лэттем назвал «величайшим писателем-анималистом всех времен», любил птицу настолько, что с нежностью и в несколько шутливой манере описал её смерть, а после оставил его у себя в виде чучела. (Не такая уж необычная практика для Диккенса; известно, например, что он заказал изготовить канцелярский нож из лапы своего кота Боба.) Напоминание о знаменитом Грипе сейчас располагается в секции редких книг публичной библиотеки Филадельфии. «Чучело ворона», как писал корреспондент The Washington Post Раймонд Лэйн, «размером с большую кошку». Дженни Поллак, заведующая отделом редких книг библиотеки, о литературном влиянии Грипа на Эдгара По рассказала Philadelphia Magazine так: «Это один из уникальных моментов в литературе, когда два великих писателя некоторым образом сошлись в своих мыслях. Вы невольно начинаете думать о том, как много эти два человека увидели в работах друг друга. Это была практически коллаборация, созданная неосознанно». Но можем ли мы быть уверены, что диккенсовский Грип (реальный и воображаемый) напрямую вдохновил По на создание «Ворона»? По осознавал это, как утверждает историк Эдвард Петит: «Он писал об этом. И там есть говорящий ворон. Так что для меня связь достаточно очевидна». Лэйн ссылается на несколько эпизодов в романе Диккенса, которые звучат очень в стиле По. «В конце пятой части, например, — говорит он, — Грип зашумел и кто-то спросил «Что это — кажись, кто-то скребется у двери? Уж не он ли?» и другой персонаж отвечает: «Нет, это как будто с улицы стучат». «Хотя здесь нет конкретного подтверждения, — пишет он, — большинство специалистов по творчеству По сходятся во мнении, что восхищение поэта Грипом стало вдохновением для его „Ворона“, написанного в 1845 году». Не так уже редко встречаются любопытные следы влияния одного автора на другого, но здесь поразительным и необычным становится именно то, насколько прямой, личной и вместе с тем случайной оказывается связь между По, Диккенсом и говорящим вороном Грипом. Особый акцент стоит сделать на иронии, которая, несомненно, присутствует в этой истории. По добивался расположения Диккенса в 1842 «чтобы впечатлить новеллиста, — пишет Сидни Люсс из Университета Южного Иллинойса, — своими достоинствами и разносторонностью, как критик, поэт и автор рассказов» с целью упрочить свою литературную репутацию и добиться заключения контракта с англоязычным издателем. Несмотря на то, что Диккенс оказался надлежащим образом впечатлен и действительно желал помочь, никакой коммерческой выгоды их встреча По не принесла. Вместо этого Диккенс и его ворон вдохновили поэта написать одно из самых известных своих стихотворений — «Ворон» — благодаря которому он и вошел в историю мировой литературы.
Только в начале двадцатого века русские поэты, словно приняв вызов, начали наперебой переводить По. Известно не менее полутора десятка переводов «Ворона», в том числе высокопрофессиональные работы Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Оленича-Гнененко. И Бальмонт, и Брюсов — оба предприняли перевод полного поэтического наследия По, при этом можно сказать, что и их оригинальное творчество во многом развивалось под влиянием Эдгара По. Состоялся как бы негласный поэтический турнир. Его победителем стал одесский литератор, будущий сионистский лидер, Владимир Сергеевич Жаботинский, печатавшийся под псевдонимом Altalena. О популярности перевода Жаботинского можно судить хотя бы по распространённым в России в 1910-е годы изданиям «Чтец-декламатор». Практически все они включают в себя «Ворона» именно в переводе Жаботинского. С начала 1920-х годов имя Жаботинского в советской печати не упоминается, исчезают и публикации его переводов из Эдгара По. Вместо этого, каноническим становится перевод Михаила Зенкевича, но даже поверхностный анализ свидетельствует о его несамостоятельности, вторичности по отношению к переводу Жаботинского. И только недавно справедливость восторжествовала — последние издания Эдгара По на русском возвратили читателю перевод Altalenа, а с ним и “Nevermore”, которое можно перевести на русский как «Больше никогда».
… Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо
Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество;
Без поклона, смело, гордо, он прошёл легко и твёрдо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху дома моего
И вверху, на бюст Паллады, у порога моего
Сел — и больше ничего.
Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо
Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор:
«Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако,
Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатёр!
Как зовут тебя в том царстве, где стоит Её шатёр? „
Каркнул Ворон: “Nevermore».
Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,
Как удар, — но что за имя «Никогда»? И до сих пор
Был ли смертный в мире целом, в чьём жилище опустелом
Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,
Сел бы важный, мрачный, хмурый, чёрный Ворон древних пор
И назвался: «Nevermore».
Ворон был спутником Афины, но лишь некоторое время, а затем его заменяет сова, так как ворон для Афины слишком болтлив.
Но к Афине ли возвращается Ворон? Дважды в стихотворении называется «бюст Паллады», а имя Афины не звучит ни разу. Палладой, согласно одной из версий, звалась молочная сестра Афины, дочь Тритона. Афина случайно убила ее и взяла ее имя в дополнение к своему, чтобы сохранить об этом память.
И здесь, чтобы придвинуться к признанию сознательности этой отсылки, нужно обратиться к фактам из жизни автора.
Стихотворение «Ворон» и предшествовавшее ему «Ленор» (из которого в вышеупомянутое перешли тематика и некоторые рифмы) принято воспринимать как навеянные болезнью жены Эдгара Аллана По, скончавшейся в очень юном возрасте, ровно через два года после первой публикации «Ворона». Ее звали Вирджинией, она приходилась ему двоюродной сестрой и была названа в честь своей старшей сестры, которая умерла за десять дней до ее рождения.
Таким образом, имя, перешедшее от умершей сестры к выжившей, вряд ли может быть случайным символом. Так что в Палладе, скорее всего, зашифрована Вирджиния. Эдгар Аллан По, как большой мастер создавать и разгадывать ребусы, вполне мог спрятать такой код в этом стихотворении.
Вывод
Ворон в одноименном стихотворении является многогранным символом, это своего рода вестник богов, но богов языческих, жестоких к тем, кто их разгневал. Он разрушает надежды героя на христианский рай, он остается, невзирая на все попытки его прогнать. Герой прогоняет его в «Ночной предел Плутона» («the Night’s Plutonian shore»), но ворон не оттуда. Ворон – бывший спутник Афины, именно к ней он вернулся и установил в ее обители порядки старых богов. «Птица или дьявол» («bird or devil»), так называет его герой, и нам дают поверить скорее во второй вариант. Это дьявол, как атрибут язычества. Ворона можно воспринять и как знак смерти героя.
Но то, что птица возвращается именно к Палладе, которая является, со-гласно нашим предположениям, и Ленор, и Вирджинией По, может открыть другой подтекст. Это становится напоминанием об умершей любви, которая, однако, остается с героем, но лишь для того, чтобы его мучать, не дать ему забыть о себе.
Эдгар Аллан По пережил свою жену на два с половиной года. Найденные нами символы обретают при учете этого факта почти мистический характер. Если наши предположения верны, то Эдгар Аллан По каким-то образом предчувствовал почти буквально и смерть жены, и свое дальнейшее существование.