Джойс Джеймс - Эвелин

Эта история подобна наброску углём. Быстрые штрихи, ни секунды промедления, задуманное ясно и чётко собрано перед внутренним взором, устремлено в кисти рук, в их согласованные движения. Невидимкой выглянув из-за плеча мастера, затаив дыхание наблюдать, как между куском угля и бумагой сгущается, проявляется из мира образов сюжет (мгновение в великом замысле укрывающего небо своим белоснежным крылом).
И до завершающего аккорда положенным плашмя грифелем, придавленным и крошащимся в росчерке, невозможно угадать, о чём молчали эти линии и тени. Стоишь и ловишь глазами раскрывшуюся перед тобой тайну, обжёгшую своей жуткой и печальной красотой…
Тигру моя взволнованная благодарность за исполнение и главное — за выбор рассказа.

Вспомнилась Анна Каренина. Жить… это иногда требует бОльшего мужества. Отличный рассказ в прекрасном исполнении. Спасибо.

Все, да не все! Главное возражение вы сохранили. Что ж, допустимые потери!

Так не похоже на джойсовского «Улисса» с его «потоком сознания» и отсутствием чётких форм и границ – этакого «литературного монстра». Похоже на Чехова с его миниатюрами, в которых, зачастую, целая жизнь. Думаю, в этом особый талант писателя, во-первых, писать в разных стилях, а во-вторых, уметь создавать вот такие цельные, поражающие своей законченностью, несмотря на малое количество слов, этюды («Продаются: детские ботиночки, неношеные» © Э. Хемингуэй). О самой Эвелин могу сказать, что, как мне видится, она отрабатывает свою карму, поэтому не выпутаться ей из этой паутины. Предположим, она бы сделала противоположный выбор – вряд ли она была бы счастлива. Она бы извела и себя, и своего избранниками вечными угрызениями совести, сожалениями и тревогами – вот такой она человек, и её уже не изменишь. Что ж, остаётся только надеяться, что ей воздастся.

Дура.
Нельзя предавать свою любовь и судьбу.
Мне больно видеть как щупальца долга тянут ее в бездну беспросветности.
Глупая! Уезжай! Будь счастлива, стабильна, благополучна!
Только будучи наполненной, ты сможешь дотянуться этим счастьем до своих близких и отдать им этот чертов долг. Помочь им и позаботиться о них!
Дура… дура… дура. Я оплакиваю твою уничтоженную жизнь.

Помочь им и позаботиться о них ..? А не поздно ли будет? Дождутся ли они её помощи? Да и вспомнит ли она, уже стабильная и благополучная, о них? Мне вспоминается ещё одна Анна — " на шее ".
Эвелин помнит слова матери " конец удовольствию боль "

Наперед не угадаешь где найдешь, где потеряешь. Возможно, судьба уберегла ее от чего-то страшного. Прочитан рассказ замечательно.

Довольно интересно было прослушать, а главное скоротечно. Нахожу прочтение на достаточно высоком уровне, спасибо Тигру.

12 октября… в 12 часов, я, 12 (струн) жду свидания в гостиной у Эвелин, чтобы поговорить о любви и о шансах. И о том как не сойти с ума. Кто хочет прикоснуться к этому?
Эвелин уже поставила на стол пузатый чайник.

Вручить лично
Эвелин О’Келли / Дублин, Саквилл-стрит, дом 35
Отпр. 12 октября 1915 г., пол. почт. служба Арраса

Эвелин.
Здравствуй, Эвелин.

Прошло 11 лет. Так сложились обстоятельства, что… Теперь я имею право сказать тебе все.
Во всем была ты виновата. Все 10 лет. Во всем. Так я думал, знай это.
У меня ни чего не получилось с другими и я винил тебя.
В рейсах прислонялся щекой к обшивке, по ночам. Слушал как по металлу скользит холодное тело океана. Хотел слиться с ним. Чтобы меня не было. Никогда и ни где больше. Но не хватало мужества, и я уходил в работу.

Сам стал холодным. Болеть сало сильнее, но на большей поверхности меня.
Поэтому менее остро.
А потом я привык. Так привыкают к отрезанным ногам.

Работа прекрасна. Это место где тебя нет. Если делать ее особенно самоотверженно, в ней начинаю отсутствовать и я сам. Есть только задача. В решении ее я становлюсь частью общего. Поэтому меня и нет больше.

Я так поступил. И этот морфий успокоил меня. Я просто существовал. И мир стал тусклым, как затертое стекло иллюминатора в нашей каюте. Меня не радовал положительный результат работы, я просто принимал его как должное. А ошибки всего лишь служили стимулом к еще более аварийным нагрузкам. Что, конечно, хорошо. Просто отлично.

Теперь, почему я именно думал? Почему винил и не виню сейчас?
Эвелин. Я видел твой взгляд здесь. Я понял откуда он. И то, что с нами случилось…

Он сидит и смотрит в даль уже 4 дня. Но эта даль длиной в два фута. Сэмюэль не робкого десятка, но после этого раза в нем что то сломалось. Те, кто над нами, и всегда были над нами, уверены, что он просто трус. И сегодня Сэма расстреляют.

Мы были там, мы видели это, он просто не вытянул этого. Слишком много. Много весит. Не знаю, почему мы до сих пор не как он. Возможно мы просто грубее головой.

То как ты смотрела на меня тогда. Как ты смотрела сквозь меня… Так сейчас смотрит сквозь стену он.
Ты просто не смогла выдержать нагрузку. Милая моя Эвелин. Почему я сделал все так резко? Дурак.
Я выдернул тебя из твоего мира в мой, и переход был практически мгновенным. Все лежало на тебе. Ты вся из вины. Выросла виновной. И обвинялась авансом на будущее. Чтобы быть послушной.
И за это я обвинил тебя.

Не спрашивай меня, простил ли я, ведь это не правильный вопрос. Я понял тебя. Я не бог, чтобы прощать. Это просто формальность за которую они держат тебя. И ты им удобна. Как была мне.

Прощения не прошу и я, потому что не имеет значения. Я хочу, чтобы ты перестала быть виноватой, ты слышишь меня? Сделай это сейчас.

Теперь всё. Теперь я люблю только Скотланд зэ брэйв. Я не слушаю холодную воду. Я слушаю взрывы в воплях волынки.

Мне жаль, что я умираю за капрала, а не за тебя.
Мне жаль, что мне приходится убивать тех, кого понимаю лучше тех, кто выше. И они, с той стороны дула, любят и понимают нас так же в ответ.

Мне жаль, что моя винтовка не приведена к нормальному бою. Негде. Но так было бы по честному. Тогда наши здешние взаимные любезности были бы более искренними.
Мы все больные. Те, кто выше, это ценят.

Прощай

…

Ребята, вы прекрасны!

Пыль на комоде

Письмо пролежало на комоде неделю. Конверт из грубой, серой бумаги был покрыт пятнами и отпечатками чужих пальцев. Эвелин каждый день смотрела на него, протирая пыль вокруг, подчиняясь привычному порядку. Она не открывала его. Она нюхала воздух в комнате, пытаясь уловить запах моря, металла и лекарств, но чувствовала только запах варёной картошки и мыльной воды.

Прошло десять лет. Они были тяжёлыми, эти годы. Отец умер тихо, почти незаметно, как и жил. Брат Гарри купил квартиру в пригороде Дублина, женился и занят только тем чтобы обеспечить хоть сколько-нибудь безбедное существование жене и детям.
Она осталась одна в доме на Саквилл-стрит, с теми же обоями, с той же мебелью, которая теперь казалась огромной и пустой. Работа экономкой в одном из домов 3 раза в неделю, давала скромный доход.

Жизнь её была ровной, как стук её собственных каблуков по мостовой. Она научилась не думать. Не вспоминать. Не чувствовать.

Но письмо нарушило всё.

Она взяла его в руки. Оно было шершавым, как руки Фрэнка.
Фрэнк… Несостоявшаяся любовь и несостоявшаяся жизнь. Почему-то она не вспоминала его лицо, а только холод перил причала, впивавшийся в её ладони. Не его зов «Эвелин» и не его голос, а оглушительный рёв парохода, который заглушил всё внутри.

Она разорвала конверт.

Читала медленно. Каждое слово падало в тишину комнаты будто капли на дно медного таза. «Во всем была ты виновата». Она печально кивнула. Это была правда, знакомая и родная, как стук её сердца. Она жила с этой виной, она была ею.

«Ты просто не смогла выдержать нагрузку. Милая моя Эвелин».

От этих слов у неё перехватило дыхание. Никто не называл её «милой» с тех пор. Никто не видел в ней хрупкости. Для всех она была Эвелин О’Келли, сиделка умирающего отца, опора для брата, домохозяйка и экономка. Каменная стена.

«Я хочу, чтобы ты перестала быть виноватой, ты слышишь меня? Сделай это сейчас».

Она подняла глаза и увидела своё отражение в тёмном окне. То же лицо, что и у девушки с причала. Тот же застывший, пустой взгляд, как и тогда. Будто видела через стену годы своей пустой жизни.

Потом Эвелин подошла к камину, где тлели угли от утреннего огня. Поднесла листок к потухающему жару. Бумага сморщилась, почернела по краям и вспыхнула ярким, коротким языком пламени.

Она не чувствовала ни прощения, ни облегчения, ни боли. Она чувствовала лишь тишину. Ту самую тишину, что наступила после гудка парохода. Только теперь она была не снаружи, а внутри.

Она стряхнула пепел с ладони и посмотрела на чистую, натоптанную дорожку от комода к кровати, от кровати до двери. Завтра будет такой же день, как и вчера. Но пыль на комоде там, где лежало письмо, теперь была стёрта. И это было единственным доказательством того, что что-то изменилось.

Фрэнк, возможно уже умирал за капрала или чьи-то идеалы где-то во Франции. А она оставалась жить свою тихую жизнь. Здесь, в Дублине. На Саквилл-стрит.

Нерешительеая Эвелин. А я бы смогла.)
Мне кажется, что этот рассказ в духе импрессионизма. Впечатление светлое, несмотря на, по сути дела, печальное содержание. Не верю я, что таких садистов, как ее папаша, делают жизненные обстоятельства, на что намекает автор. Ее папаша таким родился. От него нужно бежать.

прочёл комментарии
остался доволен
позже послушаю книгу

Т-9 — так все отвечают… Т.е. мозг постепенно отключается.