Абдуллаев Джахангир – Модель 90/10 Книга 1

ГЛАВА 1

Современная демократия дошла до парадоксального и потому опасного рубежа: народ формально наделён правом выбирать власть, но лишён права владеть элементарными условиями собственной жизни. Голос на выборах оказался шире, чем право на землю под ногами. Мы говорим о свободе слова, но молчим о свободе от экономической зависимости; утверждаем равенство перед законом, но не замечаем глубинного неравенства перед природой, доступ к которой давно перестал быть общим. Недра, реки, леса, воздух, энергия, сами основания жизни — всё это отчуждено от общества и превращено в актив, товар, источник прибыли для узкого круга владельцев. В итоге политическая демократия существует без экономического фундамента, а потому становится лишь ритуалом, оболочкой, не способной наполнить человека подлинной свободой, ведь свобода невозможна там, где дыхание своей земли зависит от чужого разрешения, лицензии или цены.
История собственности в этом смысле — не столько история созидания, сколько история отъёма. Первобытная община жила не идеалами, а простым фактом: земля, воды и пастбища принадлежали всем, потому что без них никто не мог выжить. С переходом к государству природные блага были объявлены собственностью власти, затем монарха, затем — капитала, но логика оставалась неизменной. Источник жизни изымался у большинства и концентрировался в руках меньшинства, которое узаконивало своё господство через религию, право или рынок. Формы власти менялись, но принцип отчуждения оставался нерушимым: сначала человек терял землю, затем — автономию, затем — достоинство труда.
Труд человека обесценивался не потому, что он стал менее значим, а потому, что его оторвали от основы богатства. Когда результат труда опирается на ресурс, которым труженик не владеет и к которому он не имеет равного доступа, его усилия заранее поставлены в зависимое положение. Так экономика превращается в систему скрытого принуждения: формально свободный человек вынужден продавать своё время и силы, чтобы купить право на жизнь в пространстве, которое когда-то было общим. Экономическое рабство при этом маскируется под конкуренцию, а социальная иерархия — под естественный порядок вещей.
Именно здесь рождается расслоение, угрожающее миру сильнее, чем открытые войны. Войны уничтожают тела, но не всегда разрушают смыслы; социальная несправедливость подтачивает сами основания общества, превращая граждан в взаимных противников и лишая будущее доверия. Когда большинство ощущает себя временными пользователями на собственной земле, а меньшинство — вечными хозяевами жизни, демократия вырождается в декорацию, а государство — в охранника чужой собственности. В таком мире конфликты неизбежны, потому что они вырастают не из идеологий, а из земли, воды и права на жизнь.
Поэтому вопрос демократии сегодня — это уже не вопрос процедур, выборов и лозунгов. Это вопрос возвращения общественного смысла собственности, восстановления связи человека с природными основаниями его существования и признания того, что без экономического суверенитета политическая свобода невозможна. Пока человек не имеет доли в земле, энергии и ресурсах своей страны, его голос будет звучать, но ничего не решать. И никакая демократия не выдержит этого внутреннего разрыва между правом выбирать и невозможностью по-настоящему жить.

ГЛАВА 2

Пора вернуть экономическую справедливость — но не в языке лозунгов и не в форме утопий, а в строгом, рациональном и потому осуществимом смысле. Речь идёт не о переделе всего и сразу, а о ясной пропорции ответственности и свободы, в которой общественные и частные интересы больше не пожирают друг друга. Если базовые ресурсы жизни — земля, недра, вода, энергия — в своих ключевых объёмах принадлежат всему народу, а ограниченная часть остаётся в частном владении, возникает редкое и хрупкое равновесие: общее обеспечивает устойчивость системы, а частное — её развитие. Девяносто процентов общественного ресурса становятся фундаментом безопасности, равного доступа и общественного контроля, тогда как десять процентов частного пространства сохраняют возможность предпринимательства, риска, поиска новых форм и идей.
В такой системе народ перестаёт быть просителем, зависимым от подачек или краткосрочных политических решений. Он обретает иную идентичность — совладельца своей страны. Гражданин становится не объектом управления, а инвестором, акционером национального хозяйства, для которого государство выполняет роль управляющего фонда, а не феодального собственника. Это меняет саму психологию общества: вопросы экономики перестают быть абстрактными, политические решения начинают восприниматься как решения о собственных активах, а коррупция становится прямым покушением на личную долю каждого.
Главная цель подобной модели — не «отнять и поделить», логика которой всегда порождает насилие и деградацию, а вернуть собственности утерянный смысл. Собственность должна быть не символом власти над другими, а инструментом ответственности перед всеми. Она становится моральной категорией, поскольку соединяет прибыль с обязанностью, а эффективность — с общественным благом. Именно это отличает зрелую экономику от хищнической: ресурс используется не для быстрого извлечения выгоды, а для долгого поддержания жизни общества.
Ключевым механизмом здесь становятся общественные дивиденды. Государство в такой модели не «раздаёт» деньги, имитируя заботу, и не кормит население пособиями, поддерживающими зависимость. Оно выплачивает дивиденды — законную долю каждого гражданина от дохода, полученного с национального достояния. Это принципиально иное отношение: не милостыня и не социальная льгота, а право собственника. Человек получает не помощь, а свой доход, подтверждающий его участие в общем проекте под названием «страна».
Такой подход меняет и саму природу государства. Оно перестаёт быть надстройкой над обществом и превращается в подотчётного управляющего, обязанного объяснять, как использованы ресурсы, почему доходы выросли или упали, и какие решения обеспечат будущее. Экономическая справедливость в этом смысле перестаёт быть идеологией и становится технологией выживания. Там, где народ реально владеет основой жизни, социальные конфликты ослабевают, доверие усиливается, а демократия впервые обретает содержание. Потому что свобода, подкреплённая долей в земле и ресурсах, перестаёт быть абстракцией и снова становится реальностью.

ГЛАВА 3

Немного обратимся в историю, к опыту СССР, потому что именно он чаще всего приводится как пример попытки решить вопрос общественного владения землёй и богатствами страны. Формально ответ кажется очевидным: да, такой вопрос был поставлен. Большевики, придя к власти, приняли декрет о мире и декрет о земле, которыми отменялось помещичье землевладение и провозглашалось, что земля, недра, воды и леса переходят в общенародное достояние. Это был мощный символический акт, исторически справедливый по направлению, ибо он ломал вековой порядок отчуждения народа от земли. Однако символ и реальность, как показало время, разошлись.
Юридически землёй стал «владеть народ», но фактически право распоряжения оказалось сосредоточено в руках государства, а ещё точнее — партийно-государственного аппарата. Народ не стал собственником в подлинном смысле слова, потому что собственность предполагает не лозунг, а конкретные права: участвовать в принятии решений, контролировать использование ресурса, получать прямой и понятный доход от его эксплуатации. В советской модели этого не произошло. Общественная собственность была объявлена, но не институционализирована. Она не получила формы, через которую каждый гражданин мог бы ощутить себя акционером страны, а не просто наёмным работником «общего дела».
Советская экономика пошла по пути централизованного управления, где государство выступало не как управляющий по доверенности народа, а как единственный и безусловный хозяин. Народ фактически был отделён от собственности ещё раз, только теперь не частным капиталом, а государственным монополистом. Да, исчезли помещики и капиталисты, но вместо них появился анонимный владелец — система, перед которой человек вновь оказался зависим. Труд перестал быть подчинён рынку, но остался оторванным от ресурса: рабочий по-прежнему не владел ни землёй, ни недрами, ни заводом, а лишь выполнял предписанную функцию.
При этом социальная справедливость в СССР решалась не через механизм собственности, а через перераспределение. Государство гарантировало работу, жильё, базовые услуги, но всё это выдавалось не как доход собственника, а как обеспечение подданного. Человек получал не дивиденды от национального богатства, а право на существование в обмен на лояльность и труд. Такая модель действительно снижала социальное неравенство и давала ощущение стабильности, но она не создавала экономического суверенитета личности. Народ был защищён, но не был хозяином.
Именно здесь лежит корневое противоречие советского проекта. Провозгласив общенародную собственность, он так и не создал механизма, при котором народ реально владел бы страной. Не было индивидуальной доли в общем богатстве, не было прозрачного учёта доходов от ресурсов, не было прямой связи между национальным достоянием и благосостоянием конкретного гражданина. Поэтому идея «всё принадлежит всем» осталась высокой декларацией, но не стала живым экономическим отношением.
Этот опыт важен не для того, чтобы отвергнуть саму идею общественного владения, а напротив — чтобы понять, где была допущена принципиальная ошибка. Обобществление ресурсов без обобществления управления и доходов превращается в новый вид отчуждения. Если государство не выплачивает гражданину долю от использования земли и недр, значит, собственником остаётся не народ, а аппарат. Урок СССР в том, что экономическую справедливость невозможно построить лишь отменой частной собственности: её можно создать только там, где общая собственность становится персонально ощутимой, юридически оформленной и морально признанной. И именно этот недодуманный вопрос, а не сами идеалы равенства, стал одной из глубинных причин распада советской модели.

ГЛАВА 4

Таким образом, возврат к советской модели собственности был бы не просто шагом назад, а концептуальной ошибкой, даже несмотря на заметную ностальгию части населения постсоветского пространства по «светлому прошлому». Эта ностальгия понятна психологически и социально: люди сравнивают не абстрактные системы, а свой личный опыт защищённости тогда — и уязвимость сейчас. Когда говорят «оказывается, мы жили при коммунизме», чаще всего имеют в виду не реальное общество всеобщего изобилия и равенства, а ощущение стабильности, предсказуемости и социальной включённости. Это была не свобода в полном смысле слова, а уверенность, что завтра будет работа, крыша над головой и минимальный уровень уважения к труду.
Однако именно здесь и кроется подмена понятий. Советский человек жил не «при коммунизме», а в системе государственного патернализма, где забота сопровождалась лишением субъектности. Гражданин не принимал ключевых решений, не имел доли в национальном богатстве и не мог влиять на стратегию развития страны. Его благополучие зависело не от эффективности управления общими ресурсами, а от благосклонности системы. Когда эта система исчезла, исчезло и чувство опоры — не потому, что свободы стало больше, а потому, что собственность так и не стала народной, она просто сменила форму и владельцев.
Ностальгия по СССР — это в значительной степени ностальгия по утраченной социальной защите, а не по реальному владению общими ресурсами. Люди тоскуют по времени, когда государство брало на себя ответственность за базовую жизнь, но редко вспоминают цену этой ответственности — отсутствие экономической и политической автономии. Советская модель так и не научила человека быть хозяином: она приучила его быть получателем, пусть и гарантированным. Именно поэтому при резком переходе к рынку миллионы оказались беспомощными — не как ленивые или неспособные, а как люди, никогда не обладавшие правом распоряжаться общим.
Поэтому попытка «вернуться» к той модели сегодня означала бы повторение старой ошибки в новых условиях. Централизованное государственное владение без индивидуальной доли, без прозрачного учёта ресурсов и без прямой экономической связи между гражданином и национальным богатством вновь породило бы отчуждение, только на фоне куда более сложной и экономики в состоянии глобализации. Это означало бы не восстановление справедливости, а реставрацию зависимости — ещё более хрупкой и конфликтной, чем прежде.
Исторический урок состоит в другом. Нельзя лечить последствия, возвращая причины. Советский опыт показывает, что декларация «всё общее» без реального участия людей в собственности и доходах ведёт не к коммунизму, а к новой форме неравенства, закамуфлированной идеологией. Современная модель экономической справедливости должна идти дальше, а не назад: соединять общественное владение базовыми ресурсами с персональной долей каждого гражданина, гарантированной не милостью государства, а законом и прозрачными институтами.
Именно в этом смысле ностальгия по СССР может быть полезна не как проект реставрации, а как симптом незавершённого разговора о собственности, достоинстве и ответственности. Люди тоскуют не по «советикусу» как таковому, а по ощущению, что страна им принадлежала хотя бы морально. Задача будущего — сделать общественное владение реальным, не уничтожая свободу, не подавляя инициативу и не возвращаясь к модели, в которой народ снова оказывается подданным, а не владельцем.


ГЛАВА 5

А теперь стоит посмотреть на то, что сегодня предлагают так называемые левые силы в Российской Федерации, и почему при всей социальной риторике они не обладают подлинной поддержкой общества. Формально эти силы выступают за справедливость, защиту трудящихся, усиление роли государства и возврат к «социальным стандартам». Но, по существу, они встроены в действующую систему власти и выполняют в ней скорее декоративную, чем преобразующую функцию. Их оппозиционность строго дозирована, а критика никогда не доходит до корневых оснований существующего порядка собственности и распределения.
Главная проблема заключается в том, что эти левые не ставят вопрос о реальном владении народом национальным богатством. Их дискурс застревает на уровне перераспределения бюджета, повышения пенсий, индексаций и льгот. То есть ОНИ ОБСУЖДАЮТ НЕ СОБСТВЕННОСТЬ, А ПОДАЧКИ; НЕ ПРАВО, А МИЛОСТЬ; НЕ ДИВИДЕНДЫ, А ПОСОБИЯ. Это принципиальное отличие. Когда источник богатства остаётся в руках узкой группы — будь то олигархический капитал или государственно-корпоративный симбиоз, — любые разговоры о социальной справедливости превращаются в бухгалтерию бедности, а не в политику достоинства.
Кроме того, так называемая левая оппозиция в России почти полностью эксплуатирует советскую ностальгию. Но делает это поверхностно и цинично, не анализируя системных ошибок СССР. Они обещают «вернуть всё как было», не объясняя, кому именно будет принадлежать земля, недра и энергия, кто и как будет управлять этими ресурсами, и какое место в этом устройстве займёт конкретный человек. В результате предлагается не будущее, а музейная реконструкция, в которой гражданин снова оказывается зависимым от государства, только уже без гарантированного индустриального роста и без утраченной социальной ткани прошлого.
Именно поэтому общество не чувствует в этих силах настоящей альтернативы. Люди интуитивно понимают, что за громкими словами не стоит проект освобождения, а стоит попытка перераспределить рычаги внутри элиты. Когда «левые» не поднимают вопрос о персональной доле каждого гражданина в национальном богатстве, когда они не предлагают механизмов общественного контроля над ресурсами и прозрачных дивидендов, они говорят не от имени народа, а от имени системы, которая просто нуждается в более мягкой упаковке.
Есть и ещё одна причина отсутствия доверия. Эти силы давно утратили язык будущего. Они говорят либо языком прошлого, либо канцелярским языком бюрократии. В их риторике нет образа свободного человека-собственника, нет идеи взросления общества, нет признания того, что народ должен быть не объектом заботы, а субъектом управления. Их избиратель — это либо обиженный, либо ностальгирующий, либо усталый человек, которому предлагают не право, а утешение. Такая политика не мобилизует и не вдохновляет — она лишь консервирует разочарование.
Фактически левые силы, находящиеся под контролем действующего режима, выполняют стабилизирующую функцию. Они канализируют социальное недовольство в безопасные формы, не позволяя ему перейти в осмысленный разговор о собственности, ответственности и суверенитете народа. Их существование нужно системе, чтобы создать иллюзию выбора и социального диалога, но не для того, чтобы менять саму систему.
Поэтому отсутствие реальной поддержки — не парадокс, а закономерность. Общество не верит тем, кто предлагает косметический ремонт вместо смены фундамента. Пока левые в России не выйдут за рамки патернализма, не откажутся от симуляции советского прошлого и не заговорят о настоящем народном владении ресурсами, они останутся не силой перемен, а частью антинародного порядка, который сами же и имитируют, якобы критикуя.


ГЛАВА 6


Мы говорили о левом политическом поле в Российской Федерации в целом, как о пространстве, занятым партиями и движениями, формально выражающими интересы трудящихся, но фактически встроенными в существующий порядок. Теперь имеет смысл перейти от общих характеристик к конкретике и посмотреть, что именно предлагают наиболее заметные игроки этого поля — Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) и Движение за новый социализм (ДЗНС), ассоциируемое с лидером Николаем Платошкиным. Это важно, потому что именно они претендуют на роль альтернативы и часто воспринимаются как «последняя надежда» для тех, кто ищет социальную справедливость.
Начнём с КПРФ. Программа партии, если читать её внимательно, построена вокруг хорошо знакомых тезисов: национализация стратегических отраслей, усиление роли государства в экономике, восстановление социальных гарантий, прогрессивное налогообложение, поддержка промышленности. На уровне риторики всё это звучит убедительно и социально ориентированно. Однако при более глубоком анализе становится ясно, что партия не выходит за пределы государственно-центристской модели. Национализация у КПРФ означает передачу собственности государству, но не народу как совокупности граждан-собственников. Не предлагается механизм индивидуальной доли, общественных дивидендов или прямого участия граждан в доходах от земли, недр и энергии. По сути, речь идёт о возврате к логике позднего СССР: сильное государство, перераспределение сверху вниз, социальные обязательства без реального народного контроля над источниками богатства.
Именно здесь возникает ключевое противоречие. КПРФ апеллирует к понятию «общенародная собственность», но не отвечает на вопрос, как она будет выражена в жизни конкретного человека. Кто управляет? Кто контролирует? Кто получает доход? Если ответом остаётся абстрактное «государство», то это не шаг вперёд, а повторение старой модели отчуждения. Поэтому партия может существовать как легальная оппозиция, участвовать в выборах, набирать стабильный, но ограниченный электорат — в основном ностальгирующий и возрастной, — но она не способна стать движущей силой обновления, потому что не предлагает выхода за рамки патернализма.
Теперь обратимся к движению «За новый социализм». В отличие от КПРФ, здесь больше резкой критики существующего строя, больше апелляции к социальной катастрофе 1990-х годов, больше разговора о несправедливости приватизации и олигархии. В этом смысле Николай Платошкин артикулирует то, что многие чувствуют, но редко формулируют. Его позиция эмоционально сильнее, его язык ближе к уличному недовольству и усталости общества. Однако если перейти от критики к предлагаемой модели, становится видно, что концептуально она мало чем отличается от классического государственного социализма.
«Новый социализм» в предлагаемом виде — это, по сути, обновлённый вариант советской экономической конструкции, без чёткого ответа на главный вопрос XXI века: как совместить общественное владение базовыми ресурсами с личной экономической субъектностью гражданина. В его риторике практически отсутствует идея народного акционерного владения страной, общественных дивидендов, прозрачных фондов национального богатства. Снова предлагается сильное государство, которое «наведёт порядок», «вернёт справедливость» и «заставит работать в интересах народа». Но история уже показывала: без институциональных гарантий участия самого народа такое государство очень быстро начинает работать в собственных интересах.
Поэтому ключевая проблема и КПРФ, и движения Платошкина состоит не в их намерениях и не в искренности части их сторонников, а в горизонте мышления. Они мыслят категориями XX века, где справедливость достигается через концентрацию власти и собственности, а не через их распределённую форму. Они тоже не предлагают человеку стать совладельцем страны — они предлагают ему снова довериться системе, которая обещает быть «хорошей».
Отсюда и главный вывод. Поддерживать их можно как форму протеста, как способ выразить несогласие с нынешним порядком, как временный политический жест. Но идти за ними как за проектом будущего — значит снова соглашаться на роль подопечного, а не хозяина. Ни КПРФ, ни «За новый социализм» не отвечают на главный запрос современного общества: как сделать так, чтобы земля, недра и энергия реально принадлежали народу не на словах, а в виде прав, долей и доходов. Пока этот вопрос обходится стороной, любые левые проекты остаются либо декоративной оппозицией, либо реставрацией прошлого. А будущее требует не возврата, а переосмысления — более взрослого, более честного и куда более требовательного к самой идее власти.

ГЛАВА 7

Теперь перенесём взгляд на демократическую Америку и посмотрим, что происходит там с точки зрения общественной собственности — не лозунгов о свободе, а реального доступа общества к источникам жизни и богатства.
Соединённые Штаты часто представляются как образец демократии, где частная собственность и рынок якобы гарантируют свободу личности. Однако именно в этой модели сегодня наиболее отчётливо проявился внутренний износ системы, накопленный за десятилетия.
Формально в Соединённые Штаты Америки народ обладает всеми политическими правами: свободные выборы, независимые суды, свобода слова, конкуренция партий. Но экономическое основание этой демократии давно перестало быть демократическим. Земля, недра, вода, энергетика, логистика, цифровая инфраструктура, фармацевтика, продовольственные цепочки — всё это находится в руках корпоративных структур, чья власть не избирается, не подотчётна и не ограничена реальным общественным контролем. Государство всё чаще выступает не арбитром между обществом и капиталом, а обслуживающим механизмом, обеспечивающим воспроизводство этой корпоративной собственности.
Слабость американской модели проявляется прежде всего в том, что демократия там опирается почти исключительно на процедуру, но не на собственность. Гражданин может голосовать против власти, критиковать корпорации, выходить на улицы, но при этом он не имеет никакой доли в базовых ресурсах своей страны. Он не является совладельцем ни земли, ни энергетики, ни стратегической инфраструктуры. Его экономическая свобода сведена к праву продавать свой труд и брать на себя риск — медицинский, образовательный, кредитный. В итоге демократия держится на тонкой плёнке прав, под которыми скрывается массовая экономическая уязвимость.
Именно здесь модель начинает терять жизнеспособность. Когда подавляющая часть национального богатства концентрируется в руках корпораций и фондов, общество распадается на две реальности: формально равных граждан и фактически неравных участников экономической жизни. Средний класс, долгое время служивший опорой американской стабильности, размывается, превращаясь в слой людей с долгами вместо активов. Социальные лифты замедляются, а конкуренция, некогда стимулировавшая развитие, всё чаще принимает форму выживания.
Корпоративная экономика при этом демонстрирует ещё одну фундаментальную слабость: она ориентирована на краткосрочную прибыль, а не на долгую устойчивость. Природные ресурсы истощаются, инфраструктура ветшает, экосистемы разрушаются, но эти издержки не отражаются в балансах корпораций — их оплачивает общество. Частная прибыль и общественные потери перестали быть исключением и стали нормой. Это прямое свидетельство того, что модель больше не справляется с управлением общим будущим.
Характерно и то, что попытки реформ в США почти всегда сводятся к перераспределению, а не к пересмотру собственности. Обсуждаются налоги, субсидии, социальные программы, но практически не звучит вопрос: кому принадлежит основа богатства страны и на каком основании. В результате государство латает дыры, не трогая фундамент. Это делает систему всё более дорогой, конфликтной и политически поляризованной, но не решает главного противоречия.
Таким образом, американская модель сегодня демонстрирует не силу, а инерцию. Она продолжает существовать не потому, что отвечает вызовам времени, а потому, что альтернативный разговор о собственности десятилетиями вытеснялся за пределы допустимого. Но признаки нежизнеспособности очевидны: рост неравенства, социальная фрагментация, кризис доверия, конфликт между формальной демократией и реальной властью капитала.
Отсюда и вывод, который становится всё труднее игнорировать: пора всё менять. Не косметически и не идеологически, а структурно. Демократия XXI века не может опираться только на право голоса — она должна опираться на право доли. Без элементов общественного владения базовыми ресурсами, без механизмов общенациональных дивидендов, без превращения гражданина в совладельца страны любая демократия — будь то американская, европейская или иная — обречена на выхолащивание. Свобода без экономического основания становится привилегией, а не правом. И именно это противоречие сегодня сигналит: старая модель исчерпала себя, а новая ещё не рождена, но её необходимость уже очевидна.


ГЛАВА 8


Если оглянуться на историю двухполярного мира, становится видно: глобальный конфликт ХХ века был не столько борьбой за человека, сколько спором двух систем, каждая из которых обвиняла другую, но обе обходили главный вопрос — вопрос подлинного общественного владения источниками жизни. Мир был поделен на два лагеря, которые смотрели друг на друга через идеологический прицел и не замечали собственного отражения в зеркале.
Советский Союз и Соединённые Штаты Америки существовали как два мифа, две большие сцены, на которых разыгрывался спектакль истории. СССР представлял себя крепостью трудящихся, страной будущего, где «всё принадлежит народу», а США — логовом капитала, где «человек человеку волк». Америка, в свою очередь, видела в Советском Союзе «империю зла», «тоталитарную тюрьму народов», страну серых людей без свободы, личности и выбора. Обе стороны говорили громко, метко и зло — но говорили мимо сути.
Советская пропаганда называла Америку «акулой империализма», «вампиром, сосущим кровь народов», «хищником», пожирающим слабых. Образ был предельно зоологическим: капитал — это пасть, рынок — это зубы, а человек — добыча. США в ответ рисовали СССР в образе «красного Левиафана», безликого монстра-государства, перемалывающего свободу, подавляющего инициативу и превращающего людей в винтики. Один образ — хищника, другой — машины. Но и акула, и машина одинаково равнодушны к судьбе отдельного человека.
Метафора СССР — это огромный бетонный завод без окон. Он защищает от внешнего холода, даёт крышу и пайку, но не позволяет выйти наружу и спросить: «А где моя доля в этом строении?» Метафора США — это ярмарка под открытым небом, где всё можно купить и продать, но вход платный, а цены растут быстрее, чем у человека появляется шанс стать покупателем, а не товаром. В одном случае человеку обещали будущее, но не давали настоящего; в другом — давали настоящую гонку, но без уверенности в завтрашнем дне.
И главное — ни одна из систем так и не решила ключевую проблему. В СССР общественная собственность была провозглашена, но отчуждена в пользу аппарата. В США частная собственность была возведена в абсолют, но превращена в инструмент концентрации богатства, недоступного большинству. В первом случае народ был формальным владельцем без прав, во втором — формально свободным без активов. Оба проекта оказались половинчатыми.
Исторический итог известен. Советская система рухнула, потому что не выдержала собственного противоречия: люди устали жить в стране, где «всё общее», но ничего не своё. Американская система не рухнула, но и не стала лучше: она выстояла, утвердив власть корпораций и сделав неравенство структурной нормой. Одна проиграла в скорости и гибкости, другая — в справедливости и перспективе.
И в обоих случаях в накладе остались простые труженики. Советский рабочий потерял иллюзию хозяина и получил шок приватизации. Американский рабочий сохранил иллюзию свободы, но потерял экономическую устойчивость и будущее без долгов. Их ссорили между собой, пугали чужими монстрами, но не дали главного — права быть совладельцем мира, который они своим трудом создавали.
Двухполярный мир рухнул не потому, что одна идеология оказалась ложной, а потому, что обе не решились на главный шаг: соединить свободу с собственностью, труд с ресурсом, демократию с долей. Пока этого шага не сделано, системы могут меняться местами, названия — обновляться, а лозунги — звучать по-новому, но цена всегда будет одна и та же. И платить её снова будут те, кто работает, строит и кормит мир, не будучи его хозяином.


ГЛАВА 9


И теперь обратимся к, пожалуй, самому парадоксальному примеру — официально коммунистическому Китаю, вокруг которого до сих пор сохраняется интеллектуальная неясность. Уже в середине XX века звучала меткая и жесткая формула, приписываемая Иосифу Сталину: «снаружи они красные, как редиска, а внутри — белые». Эта метафора была не столько идеологическим оскорблением, сколько точным диагнозом. Китайский коммунизм изначально отличался от советского тем, что в его основании лежал не универсальный интернациональный проект, а национальный.
Китайская революция никогда не была революцией абстрактного мирового пролетариата. Она была прежде всего борьбой за восстановление суверенитета, за выход из полуколониального унижения, за сбор распавшейся цивилизации. Коммунистическая партия Китая с самого начала действовала как инструмент национального строительства, а уже потом — как носитель марксистской риторики. Коммунизм в Китае стал языком мобилизации, дисциплины и модернизации, но не отказом от исторической традиции государственности.
Именно поэтому китайский путь всегда был «красным фасадом» при глубоко прагматичном содержании. Национализм здесь не отрицался, а маскировался под классовую риторику. Государство рассматривалось не как временное зло, подлежащее отмиранию, а как высшая форма организации общества, достойная укрепления. В этом смысле Китай никогда не шел за советской моделью до конца — он заимствовал инструменты, но не принимал философию растворения нации в абстрактном «человечестве будущего».
Возвращаясь к ключевому вопросу — была ли решена в КНР проблема общественного владения базовыми ресурсами? Формально — да, фактически — нет в том смысле, в каком мы говорим о подлинной народной собственности. Земля в Китае объявлена государственной или коллективной, частная собственность на неё ограничена, крупные ресурсы и стратегические отрасли контролируются государством. Но, как и в СССР, народ здесь не является собственником в персонализированном смысле. Гражданин не получает индивидуальной доли от использования национального богатства, не существует системы общественных дивидендов, закреплённых как право владельца.
Однако китайская модель принципиально отличается тем, что она не притворяется «всем и сразу». Китай отказался от иллюзии равенства и открыто встроил рыночные механизмы в государственный каркас. Возник гибрид: капитализм под контролем национального государства. Здесь частный капитал допускается, но не признаётся высшей ценностью; рынок используется как инструмент роста, а не как моральный принцип. В результате Китай добился колоссального экономического подъёма, но сделал это не через расширение народной собственности, а через мобилизацию труда, дисциплину и экспортно-индустриальную стратегию.
С точки зрения простого труженика это породило двойственный результат. С одной стороны, миллионы людей были выведены из крайней бедности, получили работу, инфраструктуру, перспективу. С другой — они так и не стали совладельцами страны. Их благосостояние по-прежнему зависит от решений партии и государства, а не от их доли в ресурсах. Экономическая безопасность обеспечивается ростом, а не правом собственности. Это делает систему эффективной, но хрупкой в долгосрочной перспективе.
Таким образом, КНР действительно решила задачу национального выживания и развития, но не решила задачу общественной собственности в зрелом смысле. Она пошла иным путём, чем СССР, — не идеалистическим, а прагматичным, — и потому не рухнула. Но иного качества свободы она не создала. Китай выбрал коллективную силу вместо индивидуальной доли, государственный контроль вместо народного владения.
Вывод здесь важен. Китайский опыт показывает, что коммунизм как вывеска может скрывать националистический, государственно-капиталистический проект. Он показывает, что систему можно сделать устойчивой без демократии и без общественной собственности в персональном смысле. Но он также подтверждает общее правило истории: пока народ не является реальным совладельцем земли и ресурсов, пока его связь с богатством страны опосредована партией или государством, вопрос справедливости остаётся отложенным, а не решённым. И этот отложенный вопрос рано или поздно всегда возвращается.


ГЛАВА 10

Эссе о нацистской Германии при Гитлере в контексте вопроса народной собственности.

Нацистский режим в Германии при Адольфе Гитлере представляет особый случай в истории «народных государств». На первый взгляд, он позиционировал себя как государство, заботящееся о «народе», но экономическая и социальная политика радикально отличалась от того, что пытались создать Каддафи, Насер или Чавес. Здесь невозможно говорить о народной собственности или реальном участии граждан в национальном богатстве: все социальные и экономические меры были инструментом контроля и мобилизации.
Идеологическая основа нацистской Германии строилась на национализме, расовой идеологии и культе лидера. Главной целью Гитлера было создание «народного государства» (Volksgemeinschaft), где индивидуальные интересы подчинялись общему национальному идеалу. В центре внимания стояла «чистота арийской нации» и её мощь, а не равенство или долевое владение ресурсами для граждан. Народ рассматривался не как собственник, а как инструмент реализации идеологических и военных целей государства.
Экономическая политика режима была основана на сочетании частной собственности и строгого государственного контроля. Промышленные гиганты и банки формально оставались в руках частных владельцев, однако фактически подчинялись директивам государства и участвовали в милитаризации экономики. Земля и сельское хозяйство частично регулировались через систему Reich Food Estate, где фермеры формально владели участками, но должны были выполнять государственные квоты и инструкции. Все стратегические отрасли, особенно промышленность и вооружение, находились под жестким контролем государства, что делало индивидуальное владение номинальным, а фактическое — централизованным.
Социальная политика нацистской Германии носила инструментальный характер. Программы субсидий для семей, льготы для рабочих, обязательное трудоустройство через инфраструктурные и милитаризованные проекты создавали иллюзию заботы о народе. На практике эти меры были направлены на мобилизацию, дисциплину и лояльность, а не на передачу гражданам реальной доли в национальном богатстве. Народ участвовал в жизни страны не как совладелец ресурсов, а как объект, которому распределяют блага сверху.
Механизм участия населения был строго контролируемым. Профсоюзы и организации вроде Deutsche Arbeitsfront ограничивали независимые инициативы и коллективное управление. Все решения о распределении ресурсов принимались государством и элитами, преданными партии и лидеру. Народ не имел права собственности на землю, промышленность или доходы от стратегических отраслей, что делало систему крайне зависимой от милитаризации и успехов внешней политики.
Итог ясен: нацистский режим создавал впечатление «народного благосостояния», но реальной экономической демократии или прозрачной народной собственности не существовало. Народ получал блага не как акционер или совладелец, а как объект государственной политики. Такая система была глубоко уязвимой — зависимость от милитаризации и внешнеэкономического положения делала страну нестабильной в случае поражения или кризиса, что и произошло в 1945 году.
На примере Германии при Гитлере видно, что сильное государство и масштабные социальные программы сами по себе не создают народной собственности. Когда граждане лишены юридической доли в национальном богатстве, любая стабильность оказывается временной, а система — зависимой от личности лидера и внешних факторов. Нацистская Германия демонстрирует, что без участия народа и прозрачной собственности социальная политика превращается в инструмент контроля, а не в средство долгосрочной справедливости и устойчивости.


ГЛАВА 11



Теперь обратимся к фигуре, которую часто приводят как пример «несостоявшейся альтернативы» мировому порядку, — к Муаммару Каддафи. Его одновременно демонизировали и идеализировали, превращая в карикатуру либо в икону, но за пределами пропаганды его проект заслуживает спокойного и трезвого анализа, особенно с точки зрения общественной собственности.
Каддафи предложил не классический марксизм и не западную демократию, а собственную конструкцию, изложенную в его «Третьей всемирной теории», известной по «Зелёной книге». В центре этой модели стояла идея прямого народовластия и национального контроля над базовыми ресурсами. В отличие от СССР, он не хотел государства как хозяина, а в отличие от Запада — частного капитала как верховной силы. Нефть, газ, земля, вода рассматривались как достояние всего народа Ливии, а доходы от них должны были напрямую отражаться на уровне жизни граждан.
И это принципиально важно: при Каддафи общественная собственность была не только провозглашена, но частично материализована. В Ливия нефтяные доходы шли не через абстрактные бюджеты, а в виде конкретных социальных благ: бесплатное образование и медицина, субсидируемое жильё, доступное топливо, прямые выплаты, списание долгов, поддержка молодых семей. Государство выступало не как сборщик налогов, а как распределитель ренты от национального ресурса. По меркам Африки и Ближнего Востока Ливия была одним из самых социально защищённых государств.
Однако здесь же заложена и уязвимость системы. Несмотря на антигосударственную риторику, реальная модель держалась на фигуре лидера и узком круге управления. Народ получал долю от богатства, но не получил устойчивых институтов контроля. Не было закреплённой системы, которая делала бы общественную собственность автономной от воли Каддафи. Пока он был арбитром, система работала; когда по нему ударили — она рассыпалась. Общественная собственность оказалась не институциональной, а персонализированной.
Кроме того, Ливия была моноэкономикой. Нефть являлась почти единственным источником дохода, а это делало страну крайне чувствительной к внешнему давлению. Каддафи фактически бросил вызов глобальному капиталу, ограничив доступ западных корпораций к ресурсам, продвигая идеи африканской финансовой независимости и даже обсуждая альтернативные расчёты вне доллара. В этом смысле он нарушил негласное правило мировой системы: ренту можно распределять внутри страны, но нельзя выводить её из глобального финансового контроля.
Внешние силы оказались готовы воспользоваться и внутренними трещинами. Отсутствие политического плюрализма, подавленное недовольство части элит, племенные противоречия — всё это не было создано извне, но извне было умело использовано. Когда началось давление, у системы не оказалось «скелета»: ни сильных автономных институтов, ни общенационального механизма защиты общественной собственности. После падения Каддафи народ не стал владельцем ресурсов — он стал их заложником.
Таким образом, Каддафи действительно приблизился к решению ключевой проблемы — он попытался превратить природную ренту в прямое благосостояние народа. В этом он пошёл дальше и СССР, и современных либеральных демократий. Но он не довёл проект до зрелости. Он дал людям долю, но не дал права её защищать. Он сделал систему социальной, но не сделал её самовоспроизводящейся.
Его судьба — это наглядный урок. Общественная собственность без институтов уязвима. Антикапитализм без распределённого контроля легко демонизируется. Лидер, заменяющий собой систему, неизбежно становится её ахиллесовой пятой. Каддафи показал, что альтернативный путь возможен, но также показал, почему он не выживает, если опирается на харизму вместо закона и на перераспределение вместо реального со-управления.



ГЛАВА 12


Исторические примеры «третьих путей» и объяснение, почему лидеры не создали прозрачной народной собственности.

История XX и XXI века знает немало примеров лидеров, которые стремились создать «народные» государства, сочетая национализацию ресурсов и социальные программы. Египет при Гамале Абделе Насере, Ирак при Саддаме Хусейне, Венесуэла при Уго Чавесе и Николасе Мадуро, Ливия при Муаммаре Каддафи — все они пытались укрепить социальную справедливость, поднять уровень жизни и усилить национальное самосознание. На бумаге их проекты выглядели впечатляюще: бесплатное образование, медицина, жильё, социальные пособия, национализация ключевых отраслей. Однако есть одна общая черта: ни один из этих лидеров не создал прозрачной системы собственности, в которой граждане реально стали бы совладельцами страны.
Возьмём Египет при Насере. Национализация Суэцкого канала, земель и крупных предприятий позволила государству управлять стратегическими ресурсами, а социальная политика обеспечила миллионам египтян доступ к образованию и здравоохранению. Насер создал мощный национальный миф «Египет для египтян», подняв чувство достоинства народа. Но после его смерти система оказалась уязвимой: собственность формально принадлежала государству, а народ не имел доли в ресурсах. Экономика зависела от государственного планирования и внешней поддержки, и устойчивость достигалась за счёт личности лидера, а не институциональных механизмов.
Ситуация в Ираке при партии Баас и Саддаме Хусейне была аналогичной. Национализация нефтяной отрасли и создание системы распределения доходов через государственные проекты обеспечивали краткосрочный экономический рост и развитие инфраструктуры. Массовая идеология национального единства укрепляла власть режима. Но политическая система была строго персонализирована, народ не обладал правом собственности на ресурсы, а внешнее давление, включая санкции и военные операции США и союзников, делало страну крайне уязвимой. Падение режима обернулось катастрофой для населения.
В Венесуэле при Чавесе и Мадуро национализация нефтяных компаний и социальные программы «Misiónes» приносили реальные выгоды бедному населению и формировали чувство, что народ «владеет ресурсами». Тем не менее, доходы централизованно контролировались государством, зависимость от нефти делала экономику хрупкой, а сильная персонализация власти и коррупция подрывали устойчивость системы. Даже при попытках прямого народного участия граждане не получили юридической собственности на ресурсы, и система оставалась уязвимой.
Объединяет все эти «третьи пути» одна закономерность: народ получает блага, но не долю собственности. Сильный лидер плюс контроль над ресурсами создают временную стабильность, но как только появляются внешние кризисы или внутренние потрясения, система рушится. Персонализированная власть заменяет институты, а народ остаётся зависимым. Выигрывают краткосрочно — проекты и лидеры, проигрывает — народ.
Почему так произошло? Причины взаимосвязаны. Во-первых, идеологическая ловушка: лидеры исходили из идеи сильного государства как «инструмента спасения народа», считая своей задачей обеспечить социальное благополучие, а не передавать гражданам право распоряжаться ресурсами. Прозрачная, индивидуализированная собственность требовала признания способности народа самостоятельно управлять ресурсами и ограничивала власть бюрократии и лидера.
Во-вторых, страх дестабилизации: ресурсы были слишком ценны, чтобы делить их напрямую, и лидеры понимали, что любое распределение собственности создаёт независимую социальную силу, способную конкурировать с ними. В-третьих, экономическая зависимость от одного-двух ресурсов делала централизованное распределение более эффективным на короткой дистанции, но не обеспечивало долгосрочную устойчивость.
В-четвёртых, стратегическая уязвимость: прозрачная народная собственность уменьшала возможность использовать доходы как инструмент международной политики. Централизация позволяла лидерам управлять внешними союзами и преференциями, а передача собственности народу снижала контроль над этим процессом. Наконец, культурные и исторические традиции с сильной вертикалью власти и патернализмом делали идею индивидуального владения ресурсами чуждой обществу.
Итог ясен: эти лидеры создавали впечатляющие социальные системы, но народ оставался потребителем, а не собственником. Социальная справедливость превращалась в иллюзию безопасности, а не в устойчивую основу долгосрочной народной власти. Структурная логика власти требовала жертвовать долговременной устойчивостью ради краткосрочной силы.
Главный урок истории «третьих путей» таков: чтобы система была прочной, народ должен быть реальным совладельцем страны. Без этого любые социальные проекты, как бы прогрессивны и масштабны они ни были, остаются уязвимыми, а граждане — зависимыми. История показывает, что долгосрочная справедливость и устойчивость возможны лишь там, где собственность, свобода и участие соединены в единое целое.



ГЛАВА 13


Когда мы смотрим на историю ярких лидеров, которые пытались создать «народные» государства — Муаммара Каддафи в Ливии, Гамаля Абделя Насера в Египте, Саддама Хусейна в Ираке, Уго Чавеса в Венесуэле — сразу бросается в глаза парадокс: все они стремились к социальной справедливости, национализации ресурсов, бесплатному образованию, здравоохранению, жилью, льготам, но никто из них не создал прозрачной системы собственности, где граждане реально становятся совладельцами страны. Почему так получилось?
Во-первых, это было связано с идеологической и психологической ловушкой самих лидеров. Они исходили из идеи сильного государства как единственного инструмента спасения народа. Главной задачей считалось обеспечить базовую справедливость и уровень жизни, а не право каждого человека на владение ресурсами. Государство в их логике было гарантией безопасности и справедливости, а народ — объектом, которому можно и нужно распределять блага сверху. Прозрачная, индивидуализированная собственность требовала бы признания: люди способны управлять ресурсами сами. Это автоматически означало бы ограничение власти лидера и бюрократии, а большинство таких лидеров предпочитало держать власть централизованно, потому что ДЕЛЕГИРОВАНИЕ СОБСТВЕННОСТИ ПРЕВРАЩАЛО БЫ НАРОД В РАВНОГО УЧАСТНИКА СИСТЕМЫ, СПОСОБНОГО ОСПОРИТЬ ИХ РЕШЕНИЯ.
Во-вторых, лидеры боялись дестабилизации. Ресурсы, особенно нефть, земля и стратегические отрасли, были ключом к власти. Любая попытка распределить их напрямую между гражданами могла вызвать конфликты, споры, коррупцию и раскол элиты. Поэтому проще было держать ресурсы в руках государства или партийного аппарата, оставляя граждан зависимыми от милости режима. Прямое распределение собственности означало бы появление независимой социальной силы, которая могла бы стать конкурентом власти.
В-третьих, экономическая логика тоже ограничивала возможности. Высокий уровень жизни и социальные программы держались на одном или нескольких ресурсах. Реальная народная собственность потребовала бы сложной институциональной системы: акционерного участия, дивидендов, контроля за распределением, финансовой прозрачности. Создать это оказалось куда сложнее, чем централизованно раздавать блага через государство.
В-четвёртых, стратегическая уязвимость и внешнее давление также влияли на выбор лидеров. Прозрачная народная собственность означала бы потерю инструментов управления доходами и возможностей для внешней политики. Централизация позволяла вести переговоры, делать преференции и управлять ресурсами на международной арене. Любая попытка поделиться полномочиями с народом делала систему непредсказуемой и, следовательно, уязвимой.
Наконец, на это наложились культурные и исторические причины. Во многих странах с сильной вертикалью власти и традицией патернализма идея индивидуального владения ресурсами была чуждой. Народ привык к распределению сверху, а государство — к контролю над ресурсами без прозрачной отчётности. Любая попытка изменить эту привычку требовала бы институциональных реформ, развития правовой культуры и образования — задач сложных и долгосрочных.
В результате все эти лидеры создавали впечатляющие социальные системы, но народ оставался потребителем, а не владельцем. Сильный лидер плюс ресурсы обеспечивали краткосрочную стабильность, но одновременно создавали уязвимость к внешнему давлению и внутренним потрясениям. Социальная справедливость становилась иллюзией безопасности, а не прочной основой долгосрочной народной власти.
Именно этот парадокс объясняет трагическую судьбу многих «третьих путей». Они могли приносить впечатляющие достижения, поднимать уровень жизни миллионов, укреплять национальное достоинство, но они никогда не формировали устойчивую, самоуправляемую экономическую основу. Народ мог получать блага, но не имел права собственности, и в критический момент — когда уходил лидер, падали цены на ресурсы или приходило внешнее давление — система разрушалась, а на выходе страдали простые люди.
Вывод здесь ясен: социальная справедливость без прозрачной народной собственности — это временная сила, а не устойчивая конструкция. История показывает, что настоящий долгосрочный успех возможен только тогда, когда каждый гражданин становится совладельцем страны, получает юридическую и экономическую долю в её ресурсах и может защищать свои права независимо от личности лидера. Без этого любые проекты, какими бы революционными или прогрессивными они ни казались, обречены повторять цикл зависимости, личного культа власти и внешней уязвимости.

Сводная таблица по «третьим путям», наглядно показывающая лидера, ресурсы, социальные меры, механизм участия народа и уязвимость системы:
Лидер / Страна Основные ресурсы Социальная политика Механизм участия народа Уязвимость и проблемы Итог для народа
Гамаль Абдель Насер, Египет (1954–1970) Суэцкий канал, земля, предприятия Бесплатное образование, медицина, жильё для бедных Народ не владел ресурсами, участие через государственные структуры Система зависела от лидера и бюрократии; внешняя помощь; после смерти Нассера слабая защита Краткосрочное улучшение жизни, долгосрочная нестабильность
Саддам Хусейн, Ирак (1979–2003) Нефть Государственные проекты, социальная инфраструктура, здравоохранение, образование Народ не был собственником, партийный контроль Политическая персонализация, внешнее давление США, санкции Рост при высоких ценах на нефть, падение режима — катастрофа для населения
Муаммар Каддафи, Ливия (1969–2011) Нефть, природные ресурсы Бесплатное жильё, медицина, образование, проекты водоснабжения Народ формально через народные комитеты, но фактически не владел ресурсами Полная зависимость от лидера и нефтяных доходов, внешнее давление Высокий уровень жизни при Каддафи, разрушение после интервенции
Уго Чавес / Николас Мадуро, Венесуэла (1999–2025) Нефть, газ Социальные программы «Misiónes», бесплатное образование и здравоохранение Комитеты и советы, попытки прямого участия Зависимость от нефти, коррупция, сильная персонализация власти, внешнее давление США Рост доходов бедных, но экономическая нестабильность и хрупкость системы
________________________________________

Вывод из таблицы:

Все эти примеры показывают одинаковую закономерность: лидеры создавали впечатляющие социальные системы, но народ не становился совладельцем ресурсов. Временная стабильность зависела от личности лидера и доходов от ключевых ресурсов, а в критический момент — кризис, внешнее давление или уход лидера — приводили к катастрофическим последствиям для населения.
Эта наглядная таблица подтверждает главный урок «третьих путей»: чтобы система была устойчивой и справедливой, необходимо соединить социальные программы с реальной народной собственностью и юридической долей граждан в национальных ресурсах. Только тогда народ перестанет быть пассивным потребителем и сможет защищать своё государство независимо от личности лидера и колебаний рыночной конъюнктуры.

Часть. Модель 90/10 или модель народного владения ресурсами
ГЛАВА 14


Рассмотрим модель реально работающей системы народного владения ресурсами, исправляющую ошибки «третьих путей»:
История «третьих путей» ясно показывает, что социальная справедливость без прозрачной народной собственности обречена на краткосрочный эффект. Лидеры создавали впечатляющие программы, строили школы, больницы, раздавали жильё и пособия, но народ оставался потребителем, а не совладельцем страны. Настоящая устойчивость возможна лишь тогда, когда граждане становятся владельцами национальных ресурсов.
Представим систему, где базовые ресурсы страны — земля, вода, недра, энергия — принадлежат народу, а государство выступает лишь как управляющий и распределяющий орган. В этой модели народ получает законные дивиденды от доходов, полученных с природных богатств. Это не милостыня и не пособие, а право собственности, закреплённое юридически. Каждый гражданин становится акционером своей страны, инвестором в её благосостояние и совладельцем национального достояния.
Такой подход решает главные проблемы «третьих путей». Во-первых, устойчивость: доходы от ресурсов распределяются напрямую между гражданами, а не сосредоточены в руках лидера или бюрократии. Любой кризис, уход лидера или внешнее давление не подрывают систему, потому что народ сам контролирует свои доли. Во-вторых, моральная и экономическая прозрачность: люди видят, откуда приходят доходы, как они распределяются и как государство использует ресурсы. В-третьих, стимул к развитию: личная доля в ресурсах побуждает граждан участвовать в экономике, создавать предприятия, внедрять инновации и контролировать эффективность управления.
При этом система не исключает частную инициативу. 90% базовых ресурсов остаются в общественной собственности, а 10% могут принадлежать частным лицам и компаниям. Это создаёт баланс: народ получает гарантию устойчивости и равного доступа к национальным богатствам, а частная инициатива остаётся пространством для творчества, риска и инноваций.
Главная цель такой системы — не «отнять и поделить», а вернуть смысл собственности, сделать её моральной и функциональной. Государство перестаёт быть единственным источником благ, а становится посредником, который обеспечивает законное распределение дивидендов и регулирует использование ресурсов. Такая структура соединяет свободу, собственность и участие — три элемента, которые отсутствовали у всех предыдущих «третьих путей».
Если провести сравнение с историей Каддафи, Нассера, Чавеса или Хусейна, то очевидно: их режимы держались на личности лидера и концентрации ресурсов. Любой внешний шок или внутренний кризис разрушал систему, и народ оказывался в уязвимом положении. В предлагаемой модели народ становится институционально защищённым владельцем, а государство — лишь менеджером, обеспечивающим равные права и прозрачность.
Таким образом, будущее справедливой и устойчивой экономики невозможно без того, чтобы народ был не только получателем благ, но и реальным совладельцем страны. Только когда собственность, участие и социальная справедливость объединены в единую систему, можно говорить о настоящей народной власти, которая устойчива, прозрачна и способна выдерживать любые внутренние и внешние вызовы.



ГЛАВА 15



Механизм работы дивидендной экономики прост и понятен. Создаётся Национальный Ресурсный Фонд — независимая структура, управляемая профессиональными экономистами под гражданским контролем. Все доходы от добычи нефти, газа, редких металлов, воды и электроэнергии поступают туда. Часть прибыли остаётся в стране и направляется на образование, здравоохранение, инфраструктуру и научные исследования, а часть ежегодно распределяется среди граждан в виде «народной ренты». Каждый получает равную долю — независимо от социального положения или статуса.
Прецеденты уже существуют. В Норвегии государственный нефтяной фонд управляет капиталом более 1,5 триллиона долларов. При населении 5,5 миллиона человек это примерно 270 тысяч долларов на каждого норвежца. В Аляске ежегодно выплачиваются дивиденды каждому жителю штата — от 1000 до 2500 долларов. Похожие принципы действуют в ОАЭ и Кувейте, где часть дохода от ресурсов инвестируется в будущее поколение.
Экономический эффект очевиден: стабильные доходы граждан, прозрачность управления, рост гражданской ответственности. Народ перестаёт быть просителем и получает реальную долю в национальном богатстве. Государство становится не хозяином над всеми, а оператором народной собственности, управляющим ресурсами от имени всех. Бюрократия теряет власть и превращается в менеджерскую систему: чиновники контролируют, но не властвуют; народ наблюдает, участвует, получает.
Модель 90/10 не противоречит капиталу — она подчиняет капитал этике. Частный бизнес развивается в сфере идей, технологий, искусства, но не в сфере источников жизни. Никто не должен владеть рекой, из которой пьют все, или землёй, по которой ходят дети нации. Земля может быть арендуемой, недра — разрабатываемыми, но приватизировать их нельзя. Это не социализм и не капитализм — это новая форма хозяйственной демократии, где каждый человек — акционер мира, совладелец природного богатства и участник общего будущего.
Прогнозы подтверждают эффективность модели. В стране с населением 30 миллионов человек и ресурсной базой в 1 триллион долларов, при распределении 30% прибыли населению каждый гражданин получает ежегодно около 1000–1500 долларов, а 70% доходов формируют долгосрочный фонд будущего, приносящий ежегодный инвестиционный доход 5–7%. Через 20 лет капитализация фонда превысит ВВП страны, обеспечивая экономическую и социальную устойчивость.
Философия 90/10 — это не только арифметика, но и новая мораль. Это признание того, что природа не принадлежит человеку, но доверена ему на хранение. Частная собственность стимулирует изобретательность, а общественная — защищает справедливость. 90% общего — это защита будущего; 10% частного — двигатель настоящего.
Такое соотношение делает общество гармоничным: богатые не обеднеют, бедные не будут унижены. Каждый сможет работать не из страха, а из достоинства. ТОГДА ДЕМОКРАТИЯ ПЕРЕСТАНЕТ БЫТЬ ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФОРМОЙ И СТАНЕТ ЭКОНОМИЧЕСКИМ СОСТОЯНИЕМ. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПОЙМЁТ: НАСТОЯЩАЯ СВОБОДА НАЧИНАЕТСЯ НЕ С ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА, А С ПРАВА БЫТЬ СОВЛАДЕЛЬЦЕМ СВОЕЙ ЗЕМЛИ.
На карте мира появится новая формула прогресса — 90 к 10. Формула, где человек не господин и не раб, а хранитель. Формула, где богатство не противоположно добродетели. Формула XXI века.