Удачное все же жанровое изобретение ― новелла, не всегда угадаешь, чем удивит автор в развязке. Нарисует он первым делом этакую романтическую картинку, заставит поверить читателя, готового уже излиться восторженными слезами умиления, в неземную любовь и страсть, а потом ― бац! и разрешит все неожиданным поворотом, вывернет наизнанку чье-то пленительное прошлое и выставит его почти анекдотом, искусственной и обманчивой фикцией.
Однако Мопассан гуманист, не отнимает у дамы последнего утешения и дарует ей уединение, в котором она может предаваться своим невинным наслаждениям, не способным никому причинить ни малейшего вреда.
Прочитано прелестно.

Только на миг явится иллюзия, что автор идет на компромисс со своим героем-подлецом, будто бы пытаясь понять его «философию» жизни.
Но нет, все же сделка с подлостью невозможна.

«Желательно, чтоб окружающие люди были умные, честные и чтобы все стихи писать умели. Ну, стихи, даже в крайнем случае, пущай не пишут. Только чтоб все были умные.
Хотя, впрочем, конечно, ум — дело темное…
Так что желательно, чтоб все были хотя бы честные и чтоб не дрались. В крайнем случае, даже пусть себе немного дерутся, но только чтоб вранья не было.
Это не значит, что не соври. Нет, врать можно. Но только самую малость.
Нет, драться тоже нехорошо.
И лучше совсем без вранья, тогда, может, и драки прекратятся.
Итак, желательно, чтоб все были довольно честные и чтоб даже в частной жизни… наблюдалось поменьше вранья и свинства».

Александр Водяной читает Зощенко великолепно.

Вот такие подлецы, а, может, и похлеще (если у подлости есть мера) уничтожили Зощенко. Начал травлю небезызвестный Вс. Вишневский, в невинном рассказе «Приключения обезьяны» углядевший клевету на жизнь советского народа, пошлый пасквиль на советский быт и проповедь безыдейности (это в рассказе-то про обезьянку!). Почин бодренько подхватили энергичные советские литераторы и понеслось, пока Жданов не припечатал Зощенко пошляком и подонком литературы, а столь любимый почитателями советской поэзии Конст. Симонов не оттоптался на нем, уже почти обессилевшем и изможденном из-за травли.
Его вышвырнули из Союза писателей, лишили пенсии, он кроил войлочные подметки для артели инвалидов.
Он просил пощады и дать ему умереть спокойно, на что получил в ответ издевательское от К. Симонова «ах, товарищ Зощенко бьет на жалость».
Но были и те, кто на собрании литераторов хотел покинуть это позорище (да только не выпускала вооруженная охрана), были и те (то ли двое, то ли четверо), кто отважился аплодировать Зощенко. Одним из них был Евгений Шварц. Он аплодировал стоя.

«Довлеть», конечно, уже архаизм. «Нелицеприятный», скорее, просто книжное, оно не вышло из употребления. Но постоянно используется не по назначению.

Литературным персонажам, оказывается, не чужд эскапизм: мы от реальности убегаем в книжный мир, они же удирают из своего вымышленного в реальный. Условно реальный, а на деле все тот же вымышленный, придуманный Коннолли. Ловушка с двойным дном.
Рассказ занимательный, прочитан замечательно.
Проблема перевода: «довлеть» и «нелицеприятный» не то же, что и «давить» и «неприятный». Но кто теперь на такие пустяки обращает внимание.

Как это часто у автора, мелодраматическая история облекается в эстетствующий антураж, мастерски отшлифовывается, но, по сути, не перестает быть пошлой. «Мягкий» вариант Оли Мещерской из «Легкого дыхания», облегченный отсутствием кровавой развязки.

Совершенно чудесная и ужасно смешная история (те, кто вдруг, как я, будет слушать в дороге ― готовьтесь, удержаться от похохатывания в голос невозможно).
Знаю, что Александр Водяной изменил финал сказки. Ну так ничего страшного в этом финале и нет, это же не история из жизни, а почти абсурдистская небылица с кэролловским нонсенсом, в которой устранение бессмысленного агрессивного Зла вполне разумное деяние. И, как справедливо было замечено в одном из комментариев, совсем уж не годится воспринимать fiction буквально и всерьез.
Так что пусть сколько угодно смущаются чувствительные любители флоры-фауны. Знаем мы, на что эти любители способны в жизни.
Слышно, с каким удовольствием читает Александр Абрамович, прекрасному исполнителю браво!
Всем хорошим людям ― слушать для гарантированного поднятия настроения, а воинствующим злыдням ― поперхнуться косточкой.

Название спровоцировало оплошность и отправило дивную историю про Сильвестра Боннара в раздел детективов и триллеров. Если б преступлением признавалось то, что совершил Боннар, мы уже при жизни обитали бы в райских кущах.
Милый, одинокий отшельник Боннар, вечное дитя, он так привязан к своим игрушкам ― старинным фолиантам, читать которые ему уютнее, чем саму книгу жизни. Он спасается в тишине книжной обители и не очень понимает, для чего он в этом чужом мире, так его пугающем.
Боннар знает свою слабость ― ненасытную жажду обладания книжными сокровищами ― и сумеет обратить ее во благо. Да и что в самом деле такая его причуда в сравнении с маниакальной и безумной страстью Треповых ― нелепой русской княжеской четы, коллекционеров собачьих ошейников, форменных пуговиц и спичечных коробков в количестве пять тысяч двести четырнадцать различных образцов.
Сколько человечности и любви оказалось в этом уязвимом, одиноком, будто обломок кораблекрушения, благороднейшем чудаке. Он совершит чудо и подарит счастье.
«Все преходяще, но жизнь бессмертна, вот эту жизнь и надлежит любить».
Александр Водяной великолепен.

Ну что же, мужик псковский, не прибавила тебе твоя борода ни ума, ни святости. Barba crescit, как говаривали древние, caput nescit.
Хороший писатель Казаков, для официальной советской литературы отщепенец, аутсайдер, декадент-импрессионист.
И рассказ хороший. Но подлинно замечательные у него, конечно, это «Во сне ты громко плакал» и «Свечечка».

Чехова весьма удручали те его читатели, которые желали видеть в его рассказах всякого рода обличения и бичевания, уподобляя при этом писателя хирургу, вскрывающему язвы на теле общества и проч.
Возражал он против подобного взгляда и на то, что писал сам, и на литературу в целом.
«Вы ошибаетесь, когда пишете, что беллетристы призваны что-то «бичевать». Бичевать — дело классных наставников, тяжелых публицистов и легкомысленных фельетонистов. Задача беллетристов почтеннее…»

Первый из трех рассказов, «Возвращение», бесспорно, шедевр.
Он о том, как можно не совершать зла и как это, оказывается, может быть просто и естественно.
Мы почти ничего не знаем о Мартен-Левеках, да нам и не нужно знать, добры ли они, чутки или же только простодушны, но они умеют не впускать в свою жизнь вражды и ожесточения.
А ведь драматическое, по сути, событие вполне могло иметь весьма бурное разрешение.
У Мопассана же все лаконично и скупо, без чувствительных сантиментов, без темпераментной аффектации, напротив ― эмоционально сдержанно, спокойно и удивительно тактично и деликатно для таких огрубевших от суровой жизни людей.
Их дом, приютившийся в изгибе долины, сбегающей к океану, согревает солнце.

Маленький шедевр, исполненный Александром Водяным мастерски и вдохновенно.

Так писал же Чехов, что народ этот, приниженный рабством, боится свободы, да и не хочет ее вовсе, пожалуй. Вот и остается задаваться вопросами, остающимися без разрешения.

Лихо Антон Павлович расправился с Феденькой. Одержим был Феденька русской идеей. Вздумалось ему накропать статейку под названием «Русская душа» и пришел он, новоявленный публицист, к братцу своему похвастаться. А вся суть статейки в том, что в Европе-то, ужас какой, все враги лютые и прохвосты окаянные, и «идеишки»-то у них такие все поганые, и потому «мы» им зададим перцу и покажем путь истинный, православный.
Только вот беда, к концу сценки этой, всего-то минут пять длящейся, Феденька сбрендил, ну то есть самым что ни на есть натуральным чином свихнулся. Попросил водички испить да кружку стеклянную так прямо и разгрыз на глазах изумленной публики. Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь.
С тех пор сидел Феденька тихонечко в закуточке с книжечкой и смотрел в нее, не читая.

А ведь предупреждал Чехов.

Вот такой он, этот «герой» с пламенной фамилией и прежде времени остывшим сердцем, с рано состарившейся душой, так и не успевшей научиться любить, способной отзываться только на легкое и приятное, оставляющее в памяти лишь ничтожные следы.
После рассказа звучит финал 2-й медленной части 23-го концерта Моцарта ― редкая по красоте музыка. В ней ― тоже об утрате, но только пережитого несравненно более глубоко.

Как шутил Жванецкий, нельзя быть честным и нечестным в одно и то же время, даже если это происходит в разных местах))
«Водевиль с переодеванием» на сцене и буффонада с перевоплощением за кулисами.
Исполнено замечательно.

Раз в год, отстранившись от суеты и шума повседневности, хозяйки дома ― три грации ― устраивают бал с танцами и застолье с жирным подрумяненным гусем, ростбифом с пряностями и горячим, крепким, сладким пуншем.
У приглашенных особенная миссия ― сохранить старинную добрую ирландскую традицию гостеприимства во времена нынешние, менее щедрые на доброту и сердечность.
Дом так наполнен музыкой вальсов и старинных песен, что разговоры и смех гостей тоже начинают звучать музыкой.
Главный же участник происходящего ― снег, вдруг выпавший по всей Ирландии и растревоживший мысли о давно прошедшем, скорбном и не отпускающем любящее сердце. Вот легкая бахрома его пелерины покрывает одежду живых и каменные изваяния ушедших, делая настоящее призрачным, погружая тусклые годы существования в забвение и вечность, но сохраняя память о минутах восторга.
«Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег легко ложился по всему миру…»

Лучшее в «Дублинцах» и одно из лучших у Джойса.
Прочитано превосходно.

Пожалуй, больше других затронула история с профессоршей Анной Вениаминовной. Податливое и простодушное сердце неискушенной в литературе Маши приняло и оправдало ложь, «тьмам низких истин» предпочло «возвышающий обман», увидев в нем своего рода творческую мистификацию, устроенную интеллигентной дамой, и, надо сказать, мистификацию очень утонченную. И если это дарует кому-то успокоение и радость, почему бы и нет?

Интересный писательский ход ― связать рассказы цикла одной сквозной линией, идеей, точнее даже явлением ― лжи и обмана, ставших по самым разным причинам жизненно необходимыми всем героиням. И надо признаться, Людмила Улицкая очень гуманна в своей безоценочности, без всякого порицания и, упаси господи, назидания, а напротив, как-то очень бережно по отношению ко всем своим дамам рассказывая их простые и непростые истории.
В конечном счете это не та паталогическая лживость, которая сокрушает моральные принципы и причиняет зло другим людям.

Агрессивное вмешательство в ход истории всегда ведет к катастрофическим последствиям. Да и профессор Вагнер вовсе не доктор Фауст и даже не Мефистофель, а самое что ни на есть неуравновешенное и психически больное существо, ни во что не ставящее жизни людей.
Впрочем, как у антропонима, так и у эргонима «Вагнер», как известно, давно дурная репутация.
В 1928 году, когда писался рассказ, Беляев уже не мог открыто говорить о том, что думает. А вот в 1919-м успел:
«Страшно подумать о биологических последствиях большевизма, об этом небывалом в истории искусственном отборе, уничтожающем в народе все лучшее и оставляющем плодиться и множиться все худшее. Страшно за вырождение народа».
Рассказ хороший, чтец замечательный.

Борхес сам того не желая заморочил голову будущим интерпретаторам, искавшим в разнообразных числах в рассказе сакральные смыслы. В то время как вся библиотечная нумерация и даже количество полок и книг на них были всего лишь совершенной копией устройства библиотеки, в которой Борхес работал, когда писал рассказ. Библиотека (начиная с отцовской и заканчивая Национальной, которую он возглавил) и стала его пристанищем и обителью на всю жизнь, его Вселенной. И этот архисложный лабиринт с нескончаемыми запутанными коридорами, галереями и лестницами, встречающимися только в бесконечности, где любая прямая линия всего лишь дуга бесконечно великой окружности, ― метафора в одно и то же время непостижимости конечных смыслов и желания их разгадать.