С точки зрения содержания, роман «Чевенгур» ясно является наследнинком гоголевской традиции. Его можно было бы назвать «Мёртвые души. Четвертый том. Коммунизм». Помещики в галерее героев замещены коммунистами. Имение полковника Кошкарева из второго тома «Мёртвых душ» плавно переходит в коммуну «Дружба бедняка». Портреты в новой коммунистической галерее ярки и крепко запоминаемы. Например, чего стоит начальник ревзаповедника Пашинцев с привинченной к средневековому забралу красной звездой. А рыцарь печального революционного образа Копенкин, с Пролетарской Силой в качестве Росинанта и с Розой Люксембург в качестве Дульсинеи Тобосской. Ещё Чепурный, достигающий понимание через чувство, а не знание. А Луй из Чевенгура, для которого коммунизм — это непрерывное движение. И среди таких коммунистических апостолов — «огарков» революции — действует и умирает коммунистический иисус Саша Дванов, так и не построив царство божие на земле.

Восхитительный роман Платонова в великолепном прочтении Терновского.

Первая часть «Происхождение мастера» в прочитанной версии отсутствует, и это упущение искажает в определенной степени философский смысл всего произведения. Всеобъемлющая роль Захара Павловича становится более затушеванной. Захар Павлович — это Бог (не зря повествование впервые упоминает Бога и Захара Павловича в том же самом параграфе), относившийся к людям и природе «с равнодушной нежностью» и горевшего любопытством от изобретения машин, разделяя с машинистом-наставником видение будущего машин без людей: «тогда их останется передавить работоспособными паровозами и дать машине волю на свете». Отвлекшись от машин, Захар Павлович проявляет интерес к двум людям: Дванову-отцу и Дванову-сыну. Дванов-отец топится, чтобы поскорее попасть в рай. Дванов-сын строит рай на земле, т.е., коммунизм. Захар Павлович заранее ощущает, что попытка не удастся: «И этот в воде из любопытства утонет». Зародившаяся жалость к Саше Дванову дает Захару Павловичу слабую надежду на человечество, но конец романа приносит ожидаемое: Дванов-сын топится, и Захар Павлович грустно смотрит на рационального ухватистого грешного Прошку, плачущего «среди всего доставшегося ему имущества».

Вспоминаются слова Насти в «Котловане» Платонова: «Это значит плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало.» Про то, как закончится советский эксперимент по строительству Царства Божьего на Земле через возмездие и наказание, Платонов понял в самом начале эксперимента. А Достоевский понял это еще раньше без каких-либо массовых социальных экспериментов. Добро и зло живут внутри каждого человека, и их борьба не разрешима внешними силами.

Дорогая BONAna,

Не стоит придираться к фамилии Мудрый. Нас уже так тысячу лет зовут… Шучу.

По-серьёзному же, мой комментарий был не про половой вопрос и не про то, сколько прав было у того или иного типа людей в той или другой социальной системе. Ихменев был мужчиной, но — несмотря на привилегии дворянина и помещичьи владения — он упрямо следовал по тому же пути саморазрушения, что и мать Нелли. И это разрушение себя и своих близких происходило не столько из-за неудачности обстоятельств или непримиримости врагов, а большей частью из-за собственной гордыни «наивно-романтических людей». Впрочем, Достоевский вообще был скудок на героев для подражания.

Будем добрее, товарищи.

«Ювенильное море» стало моим первым из платоновских. Упоительное написание и запоминающееся прочтение. На первый слух кажется длинно, с корявыми грамматическими конструкциями и избыточными нелепыми словами: «доложив жене, муж получил от последней тот ударный поцелуй, который он всегда предпочитал иметь» или «Гляди на меня — это я вот директор. А ты думал: директор здесь кто-то особенный — это же я!» Но скоро попадашь в ритм, завораживаешься разворачивающейся картиной, и уже кажется, что и нельзя было писать иначе про ту эпоху, когда пытались сделать быль сказкой. Воображение автора превращает жесткую действительность в фольклорную былину, оживляет вплетаемые советско-бюрократические и научно-технические термины, и создает пронзительное чувство нового мира, заполненного бредом и всё же надеждой. Признавая «колебательно-поступательное движение» Земли и «электромагнитную теорию света Максвелла», повесть освещает «колхозируемый» сельский уклад яркими поэтическими образами: «Повсюду пахло теплом животной жизни», «Задремали до рассвета в своих скотоместах», и «стала шевелиться и вскрикивать разнохарактерная живность.» В этом новом мире, молоко выдаивается из коров «руками безымянных кулаков», «мощные овощи» служат не «для пищи», а жилищем для доярок и гуртоправов, происходит уничтожение непонуждаемых «нищенства и угощенчества», и «культурная старушка» Федератовна «Кузьминишной уже была».

Жаль, что прочитанную версию кастрировали, как быка: фразу «умерло восемнадцать коров, а у одного быка непонятным образом был отрезан член размножения, и бык тоже умер» урезали до «умерло восемнадцать коров, и бык тоже умер». Когда директор гвоздильного завода попросил у Босталоевой поцелуй за рубку проволоки для совхоза, между её ответами «Не обижусь» и «Но вы, наверно, не такая сволочь» исчезла фраза «потому что я привыкла… Прошлый год я достала кровельное железо, мне пришлось за это сделать аборт». А от отрывка «на месте была только одна громадная кошма, метров в десять или пятнадцать длины. Все влезли под ту кошму, а Босталоеву положили в середину, чтобы ей было теплей» не осталось и следа.

Новая роль женщины, товарища но женщины, в новом мире особенно тревожила Платонова. Босталоева отдавает себя мужчинам не для самоудобства или взращения своих детей, а для строительства коммунизма: «Босталоеву может обнять целый класс пролетариата и она не утомится, она тоже ответит ему со страстью и преданностью».

Научно-технический любовный треугольник: два машиниста и машина. Победила молодость, и над природными силами тоже.

«Унижающиеся и оскорбляющиеся» было бы ближе к описанному, чем «Униженные и оскорблённые». Мать Нелли была готова обречь дочь на попрошайничество и руки педофилов (от которых Нелли спасают другие люди со счастливому стечению обстоятельств) вместо того, чтобы требовать финансовой поддержки и социального статуса от богатого княжеского законного отца Нелли. Будучи умнее Алёши, Наташа с самого начала знала, что Алёша её бросит, но полгода унижала себя, живя с ним любовницей на деньги, получаемые Алёшей от «ужасного» князя Валковского. Помещик Ихменев из-за недоразумения обиделся и встал в позу, и тем почти привел семью к разорению. Ваня тоже понимал безнадежность взаимоотношений Наташи и Алеши, но вместо того, чтобы бороться за любовь Наташи или разорвать с ней, плыл по течению и с готовностью подставлял свое плечо для слёз обоих (догадка Валковского, что Ваня просто выжидает своей очереди, рациональна, но кажется неверной). Ваня знал, что любящая его Нелли страдает и умрёт от порока сердца, но использовал её в нервной сцене у Ихменевых ради возвращения Наташи к родителям. Такие гордость и самодостоинство больше похожи на слабоволие и самоунижение и, вместе с жалостью, заслуживают скорее презрения Валковского, чем чьёго-либо уважения.

Когда моя знакомая испанка из Мадрида сказала мне про повесть «Кроткая», я удивился, поскольку раньше не слышал про это произведение Достоевского. Оно оказалось великолепным само по себе и замечательным продолжением «Подростка». Именно таким ростовщиком закончил бы в действительности подросток Аркадий Долгорукий с его «идеей» могущества через накопление денег.

Такого гоголевского Достоевского я ещё не слышал. Пришпиленная булавкой к бабушке девушка и прочие витиеватые полёты фантазии. Всё же славно, что Достоевский со временем развился в того самого Достоевского, которого знает весь мир.

«Бесконечноэтажные дома» — ещё одно сбывшееся пророчество Достоевского.

У Достоевского почти все отношения сложнее и беспокойнее, чем у Тургенева. Я с юных лет верил, что пиша «Есть книги для глаз и книги в форме пистолета», Гребенщиков имел в виду конкретно Тургенева и Достоевского.

«… безголосый соловей, мрачный и задумчивый». Замечательно сказано!

В сравнении с Тургеневым, отношения отцов и детей у Достоевского многим сложнее, например бурлящая смесь презрения и обожания в отношениях просто Долгорукого к Версилову в «Подростке»: «страстное желание лететь на помощь Версилову… а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца… Я вас не люблю, Версилов… мне самого Версилова всю жизнь надо было, всего человека, отца… услыхав теперь о подвиге Версилова, я пришел в восторг искренний, полный, с раскаянием и стыдом осуждая мой цинизм и мое равнодушие к добродетели, и мигом, возвысив Версилова над собою бесконечно… Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз… Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть способен!… Ведь он сумасшедший… слышали вы, что Версилов маньяк? Маньяк! Маньяк!… Он, он только и был всему причиной — и что же: на него одного я тогда не злился… такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца, но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь, теперь уже без рассвета!… Версилов, увидав, какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками… Версилов — всего только великодушный человек и друг человечества».

Наиболее русским, и наименее переводимым на английский, названием романа «Подросток» было бы «Подлость и пошлость». Набоков уже писал, что перевод слова «пошлость» как вульгарность теряет смысл понятия. То же относится к переводу слова «подлость» как злоба. Англоязычное название, которое точнее бы передало смысл названия «Подлость и пошлость», звучало бы в обратном буквальном переводе на русский как «Два оттенка неблагородства». Если в «Подростке» и есть идея, то это идея вымирающего и уже почти вымершего благородства в виде дворян. Достоевский, как всегда, оставляет читателю надежду и, на этот раз словами Версилова, желает возрождения благородства в России, но не в форме дворянской касты, а в открытом сообществе лучших хранителей чести и высшей идеи. Российская интеллигенция в последующее столетие пыталась играть эту роль.

Этакая мыльная опера девятнадцатого века! Презрительно-обожающие отношения сына к отцу, планы отцов жениться на дочерях друг друга, планы дочери запрятать отца в психушку, половая жизнь подростков, внебрачные дети, выкидыш, кражи, подслушивания случайные, подслушивания нарочитые, подделка ценных бумаг, шантаж, самоубийство повешением, самоубийство огнестрельное (более популярное). «Подросток» — это самый безыдейный роман Достоевского. Забавно, что роман наиболее известен «идеей» просто Долгорукого приобрести могущество и независимость путем целенаправленного накопления денег. Эта «идея» является такой же второстепенной ширмой, как и игра Аркадия на рулетке. Если бы Аркадий верил в свою «идею», он бы не отбросил её столь легко и не полез бы в долги и великосветскую жизнь только потому, что в данный момент его восприятие Версилова поменялось и вообразило отца человеком благородным, а не низким.

Как рассказывал в «Золотом телёнке» господин Гейнрих: «… через известный срок Каин убьет Авеля, Авраам родит Исаака, Исаак родит Иакова, и вообще вся библейская история начнется сначала, и никакой марксизм этому помешать не сможет. Все повторяется». А спираль или круг — это зависит откуда смотреть. Из России российская история может казаться кругом. Может быть поэтому Достоевский надеялся, что российская спираль идёт вверх, а не вниз. Его же взгляд со стороны на европейскую спираль ясно различал штопорное падение.

Согласен. Разумихин положителен, но не герой, а подсобный персонаж. Не всё же творение добра возлагать на вечно желающего зла мефистофеля Свидригайлова. Кстати, Свидригайлов зеркально отражается в Раскольникове, который вечно хочет благо и вечно совершает зло. Возможно, что Разумихин — это зародыш князя Мышкина и Алёши Карамазова. Только в процессе переделки сего подсобного персонажа в героев, Достоевский превратил приятного полезного дурака в какие-то неправдоподобные двухмерные иконы, от которых мало долгосрочного добра проистекает для окружающих.

Герои романов Достоевского (в отличии от подсобных персонажей вроде Кармазинова) представляют идеи, а не человеческие типажи. Сами романы изображают по сути борьбу идей в удобоваримой форме криминальных сюжетов. Хотя я лично предпочитаю краткое абстрактное изложение философии Достоевского в главах VII — Х части I «Записок из подполья».

Петр Верховенский, как один из главных героев, тоже является идеей, а не человеческим типом. Да, у Верховенского были прототипы: Нечаев, Петрашевский и, я бы добавил, Чернышевский. Но Верховенский — это прежде всего воплощение идеи нового человеского сосуществования, которое будет построено на разумных основаниях после разрушения старых дурных порядков. Петр осознает свои цели ясно и преследует их последовательно и умно. Достоевский не любил Верховенского, но и не недооценивал его. Гений Достоевского предчувствовал, что за Верховенским будущее, и что это будущее не решит решаемой проблемы. Последующая история предоставила множество доказательств верности этих предчувствий.

Предложения от Mary Ammer «высечь прилюдно» Верховенского и «вообще расстрелять» его в послереволюцинных лагерях забавны по двум причинам. Во-первых, олицетворителей идеи Верховенского дейтсвительно слали на каторги до революции и расстреливали после, но идея не выдохлась, а исторически победила на достаточно долгий срок. Во-вторых, пожелания «высечь прилюдно» и «кастрировать тупым ножом» приобщают Mary Ammer к идее Верховенского, что человеское сосуществование можно улучшить разрушением дурных людей.

Для меня эти аллегории представляются в историческо-идеологическом свете: Фёдор — прошлое России; Дмитрий — путь чистых необузданных эмоций; Иван — умосозерцательный путь рациональной мысли; Смердяков — слабоумное понимание и практическое воплощение пути Ивана; Алёша — третий правильный путь принятия страдания и активного человеколюбия несмотря на неисправимую человеческую природу. Достоевский никогда не мог ясно объяснить, что из себя представляет этот путь Алёши. Алёша и князь Мышкин (его другой литературный брат-близнец) двухмерны. Их правильность мало кому помогла. Может быть, Достоевский умер и не написал свой следующий роман из-за неспособности праводподобно изобразить обещанное будущее, в котором Алёша деятельно улучшает мир. А вот путь Ивана-Смердякова пугающе реалистичен и, для переживших путь Маркса-Ленина, пророчески реален.