Избранное

Я продолжаю слушать книгу. Ничем, кроме оккультного массового гипноза, нельзя объяснить последние полтора года на планете.

Мир лицо потерял.
Невпервой дал он маху.
Круглый ноль – не овал –
Под забралом из страха.

В тульском пригороде Суворове штрафуют людей, дерзающих появляться на улице без намордника. Но сколько людей делают это добровольно.

Бог человеку изваял лицо
Резцом Своим искусным и послушным,
А человек, как скорлупой яйцо,
Одел его, украсив только уши.

Я приписываю это злой воле американских фабрикантов ужаса. Им противостоят честные умные люди во всем мире. Им противостоят внуки русских солдат и священников. Такие, как Денис Иванов и Владислав Шафалинов.

Клайв Стейплз Льюис говорит, что трусливый человек не способен ни к какой духовной деятельности.

Быть трусливым стыдно перед тем, кого любишь. Стыдно перед собственными детьми.
Стыдно перед Богом и собой.

Трус спасет свою шкуру,
Но живет он под гнетом.
Это знает иуда.
Это ведает Петр.

Я согласна с Вами относительно характера исполнения. При обучении радио- и тележурналистике это называется «улыбаться голосом». Звучит фальшиво и (очень часто) совсем неуместно.

Авторский образ «амазонки поневоле» изначально дивергентен с мифологическим образом амазонок, свободно и вольно выбиравших свой путь. Как у МЦ в посвящении дочке:
«Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной — и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой».

А у меня другой опыт, Женя. Я отвечу Вам ВКонтакте.
Относительно же сказок, мифологии, эпоса вообще — я считаю их обязательной частью культуры, ее языком — благодаря которому мы с Вами и понимаем друг друга, несмотря ни на что.

Я имею в виду Романтизм в широком смысле — с его нацеленностью на далекие времена и страны (например, ориентализм немецкого романтизма). То, о чем писал Сергей Аверинцев в статье о романтизме Жуковского.

Михель Голландец Вильгельма Гауфа, Горданов Лескова — я о таких персонажах и авторах. О худОжественной литературе. Книгу Зерваса больше не обсуждаем.

В 16-ой главе «Крабата» Отфрида Пройслера, как нигде отчетливо, читается та истина, что все, составляющее жизнь Души, находится вне тела.

«Между прочими искусствами Крабат овладел и искусством выходить из своего тела. Оно принадлежало к тем немногим, применять которые мастер их остерегал – потому что легко могло случиться, что покинувший свое тело не нашел бы обратной дороги.
Издалека зазвенели пасхальные колокола, и тотчас из Шварцкольма донесся девичий голос – голос, который Крабат уже знал, которого он ждал, который тщетно пытался припомнить.
Крабат прислушивается к пению девушек в деревне. Как голоса сменяют друг друга – сначала тот, один, — а потом другие. И пока поют другие, он ждет того единственного.
«Что за волосы у нее, у этой Канторки? Каштановые, быть может? Или черные? Или пшеничные?»
Он должен это узнать! Ему захотелось увидеть эту девушку, пение которой он слышит. Очень захотелось.
«Что, если выйти из тела? – думает он. – Только на несколько мгновений – настолько, чтобы успеть заглянуть ей в лицо…»
И вот он уже произносит заклятие, уже чувствует, как освобождается из своего тела, выдыхает себя в черную ночь.
Он оборачивается на костер – на Юро, который вот-вот заснет, на себя самого. Вот он сидит, прислонившись к кресту, не живой и не мертвый. Всё, что составляет жизнь Крабата, теперь снаружи, вовне. Оно свободно, легко и ничем не сковано. И чувствует всё острее, чем когда-либо прежде.
Он еще медлит оставить свое тело совсем, освободиться от последней связи. Это дается ему нелегко, потому что он знает: расстаться можно и навсегда. И все же он перестает смотреть на этого носящего его имя парня, сидящего у костра, – и отправляется в деревню.
Никто не слышит Крабата, никто не может его видеть. Но сам он видит и слышит всё с отчетливостью, которая его удивляет».

«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – говорит Христос. Если сокровищем было только тело, то утрата его совершенства – окончательная катастрофа.
Если Душе есть к чему вернуться после сокрушения тела – Дружба, Любовь, Знание, Искусство – она только становится сильнее.