Ну что же, мужик псковский, не прибавила тебе твоя борода ни ума, ни святости. Barba crescit, как говаривали древние, caput nescit.
Хороший писатель Казаков, для официальной советской литературы отщепенец, аутсайдер, декадент-импрессионист.
И рассказ хороший. Но подлинно замечательные у него, конечно, это «Во сне ты громко плакал» и «Свечечка».

Чехова весьма удручали те его читатели, которые желали видеть в его рассказах всякого рода обличения и бичевания, уподобляя при этом писателя хирургу, вскрывающему язвы на теле общества и проч.
Возражал он против подобного взгляда и на то, что писал сам, и на литературу в целом.
«Вы ошибаетесь, когда пишете, что беллетристы призваны что-то «бичевать». Бичевать — дело классных наставников, тяжелых публицистов и легкомысленных фельетонистов. Задача беллетристов почтеннее…»

Первый из трех рассказов, «Возвращение», бесспорно, шедевр.
Он о том, как можно не совершать зла и как это, оказывается, может быть просто и естественно.
Мы почти ничего не знаем о Мартен-Левеках, да нам и не нужно знать, добры ли они, чутки или же только простодушны, но они умеют не впускать в свою жизнь вражды и ожесточения.
А ведь драматическое, по сути, событие вполне могло иметь весьма бурное разрешение.
У Мопассана же все лаконично и скупо, без чувствительных сантиментов, без темпераментной аффектации, напротив ― эмоционально сдержанно, спокойно и удивительно тактично и деликатно для таких огрубевших от суровой жизни людей.
Их дом, приютившийся в изгибе долины, сбегающей к океану, согревает солнце.

Маленький шедевр, исполненный Александром Водяным мастерски и вдохновенно.

Так писал же Чехов, что народ этот, приниженный рабством, боится свободы, да и не хочет ее вовсе, пожалуй. Вот и остается задаваться вопросами, остающимися без разрешения.

Лихо Антон Павлович расправился с Феденькой. Одержим был Феденька русской идеей. Вздумалось ему накропать статейку под названием «Русская душа» и пришел он, новоявленный публицист, к братцу своему похвастаться. А вся суть статейки в том, что в Европе-то, ужас какой, все враги лютые и прохвосты окаянные, и «идеишки»-то у них такие все поганые, и потому «мы» им зададим перцу и покажем путь истинный, православный.
Только вот беда, к концу сценки этой, всего-то минут пять длящейся, Феденька сбрендил, ну то есть самым что ни на есть натуральным чином свихнулся. Попросил водички испить да кружку стеклянную так прямо и разгрыз на глазах изумленной публики. Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь.
С тех пор сидел Феденька тихонечко в закуточке с книжечкой и смотрел в нее, не читая.

А ведь предупреждал Чехов.

Вот такой он, этот «герой» с пламенной фамилией и прежде времени остывшим сердцем, с рано состарившейся душой, так и не успевшей научиться любить, способной отзываться только на легкое и приятное, оставляющее в памяти лишь ничтожные следы.
После рассказа звучит финал 2-й медленной части 23-го концерта Моцарта ― редкая по красоте музыка. В ней ― тоже об утрате, но только пережитого несравненно более глубоко.

Как шутил Жванецкий, нельзя быть честным и нечестным в одно и то же время, даже если это происходит в разных местах))
«Водевиль с переодеванием» на сцене и буффонада с перевоплощением за кулисами.
Исполнено замечательно.

Раз в год, отстранившись от суеты и шума повседневности, хозяйки дома ― три грации ― устраивают бал с танцами и застолье с жирным подрумяненным гусем, ростбифом с пряностями и горячим, крепким, сладким пуншем.
У приглашенных особенная миссия ― сохранить старинную добрую ирландскую традицию гостеприимства во времена нынешние, менее щедрые на доброту и сердечность.
Дом так наполнен музыкой вальсов и старинных песен, что разговоры и смех гостей тоже начинают звучать музыкой.
Главный же участник происходящего ― снег, вдруг выпавший по всей Ирландии и растревоживший мысли о давно прошедшем, скорбном и не отпускающем любящее сердце. Вот легкая бахрома его пелерины покрывает одежду живых и каменные изваяния ушедших, делая настоящее призрачным, погружая тусклые годы существования в забвение и вечность, но сохраняя память о минутах восторга.
«Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег легко ложился по всему миру…»

Лучшее в «Дублинцах» и одно из лучших у Джойса.
Прочитано превосходно.

Пожалуй, больше других затронула история с профессоршей Анной Вениаминовной. Податливое и простодушное сердце неискушенной в литературе Маши приняло и оправдало ложь, «тьмам низких истин» предпочло «возвышающий обман», увидев в нем своего рода творческую мистификацию, устроенную интеллигентной дамой, и, надо сказать, мистификацию очень утонченную. И если это дарует кому-то успокоение и радость, почему бы и нет?

Интересный писательский ход ― связать рассказы цикла одной сквозной линией, идеей, точнее даже явлением ― лжи и обмана, ставших по самым разным причинам жизненно необходимыми всем героиням. И надо признаться, Людмила Улицкая очень гуманна в своей безоценочности, без всякого порицания и, упаси господи, назидания, а напротив, как-то очень бережно по отношению ко всем своим дамам рассказывая их простые и непростые истории.
В конечном счете это не та паталогическая лживость, которая сокрушает моральные принципы и причиняет зло другим людям.

Агрессивное вмешательство в ход истории всегда ведет к катастрофическим последствиям. Да и профессор Вагнер вовсе не доктор Фауст и даже не Мефистофель, а самое что ни на есть неуравновешенное и психически больное существо, ни во что не ставящее жизни людей.
Впрочем, как у антропонима, так и у эргонима «Вагнер», как известно, давно дурная репутация.
В 1928 году, когда писался рассказ, Беляев уже не мог открыто говорить о том, что думает. А вот в 1919-м успел:
«Страшно подумать о биологических последствиях большевизма, об этом небывалом в истории искусственном отборе, уничтожающем в народе все лучшее и оставляющем плодиться и множиться все худшее. Страшно за вырождение народа».
Рассказ хороший, чтец замечательный.

Борхес сам того не желая заморочил голову будущим интерпретаторам, искавшим в разнообразных числах в рассказе сакральные смыслы. В то время как вся библиотечная нумерация и даже количество полок и книг на них были всего лишь совершенной копией устройства библиотеки, в которой Борхес работал, когда писал рассказ. Библиотека (начиная с отцовской и заканчивая Национальной, которую он возглавил) и стала его пристанищем и обителью на всю жизнь, его Вселенной. И этот архисложный лабиринт с нескончаемыми запутанными коридорами, галереями и лестницами, встречающимися только в бесконечности, где любая прямая линия всего лишь дуга бесконечно великой окружности, ― метафора в одно и то же время непостижимости конечных смыслов и желания их разгадать.

А потому что нужно Гоголя читать.
«Записки сумасшедшего» как раз не «про себя», а про одного петербургского чиновника.
И тут даже спорить не о чем, какой климат здоровее, петербургский или полтавский.

Год 2000 апреля 43 числа…
Чем ближе к двухтысячным годам, тем уродливее мания монаршего величия, тем выраженнее параноидная форма шизофрении одержимого безумца, порожденная нездоровым петербургским климатом.

Как удачно придумал Набоков, чтобы Костенька говорил о себе не «я», а «мы», как бы и не отвечая лично за все свои пакости.
И бывают же странные сближенья. Набоковский Костенька напомнил толкиеновского Голлума, тоже мнившего себя во множестве («а потом мы возьмем нашу Прелесть и сами станем хозяевами»). Такого же сладострастного и вожделеющего, и так же мерзко ускользающего.

Буйные и неукротимые ветры бушуют в вашей голове. Приставить бы к ней ветрогенератор для выработки полезной энергии.

Ну, прямо одним махом двух зайцев побивахом. И Западу место указали, и про «а также в области балета мы впереди планеты всей» не забыли.
Только к рассказу и его смыслу все это относится так же, как любой пропагандистский дискурс к реальности.
Сам Беляев в этом рассказе уберегся от агитационной дребедени, но пришел т. Бекеш и провел санидеологическую обработку.
Да и ветроэнергетика в эсэсэсэре не с нуля началась, и ветрогенераторы появились благодаря тому, что уже задолго до них этот самый Запад успешно ее разрабатывал, и вполне реалистично.

Красивая новая сказка сменяет старую, тоже по-своему прекрасную, но и страшную одновременно, в которой жили тысячелетиями, с Кощеем Бессмертным, над златом чахнущим, и Бабой Ягой на чукотский лад.
Все то же мифическое сознание рождает новую космогонию ― из бога-ветра явилось на свет маленькое солнце, вспыхнуло оно среди чадного тысячелетнего полярного полумрака, ослепительное и яркое, и загорелись лампочки, «будто звезды упали с неба и повисли в воздухе, как звездное ожерелье».
И стал свет.
И все увидели всё в настоящем свете. И не стало зла, потому что темные дела творятся в темноте. В темноте душевной.
Очень идеалистично, но красиво и метафорично. Замечательный рассказ.

Это так, история прекрасна и печальна, как само одиночество, но только для нас, живущих на земле.
Мария в рассказе земной ангел, проекция Девы Марии, миротворица, дарующая мир и успокоение, свет и очищение (может, оттого она и работает в прачечной?) Она не понимает злой шутки с землей (и в этом есть символический смысл), все земное будто бы проплывает мимо нее. И когда поет своим тоненьким, дрожащим голоском, ее песня доносится словно оттуда, из небесных чертогов.
Спасибо, очень нравится Джойс в таком чтении.

Все же печально, что такой, в общем, талантливый и взыскательный писатель вынужден был для заработка писать на потребу и в угоду. Когда рядом с превосходными описаниями томительного дня, немилосердно томящего зноя, изнемогающего от жары солнца, застывшего в пути, не будучи в силах опуститься за горизонт, наряду с живыми и интересными портретами ― какие-то ходульные карикатурные капиталисты-эксплуататоры и бездушные плакатные лозунги о преимуществах планового хозяйства, о том, как советский хлеб может убить американских экспортеров и что мы производим столько хлеба, что можем накормить им весь мир и проч.
И это в 1930-м, когда уже два года как была введена карточная система на хлеб, а затем и другие продукты. И когда до Голодомора менее двух лет.
Ну, и как же без главной идеи ― диктатуры, которая на этот раз расширяет свои полномочия так, что можно с гордостью заявить, что мы еще и «диктаторы климата».