И вновь, как в «Рассказе на фоне воды», явь проваливается в сон и растворяется в нем. Между ними только длинный больничный коридор, по которому обреченного несут в первобытный лес к дикарям на жертвенный алтарь.
Не могу сказать, что очень люблю Кортасара. Некоторые его рассказы необыкновенно хороши, есть и такие, словно расходящиеся по воде круги от брошенного однажды камня, отражения отражений чего-то уже когда-то сказанного, не рождение новой мысли, а игра с облюбованными образами и словами и оттачивание их до совершенства. Читать много и подряд сложно, образы без мыслей в конце концов утомляют, но вот время от времени сходить за небольшой порцией удовольствия очень даже можно.

То ли бунгало, то ли полусгнившая хибара на острове, обитель, куда когда-то можно было сбежать от цивилизации и обрести свой рай.
Но все происходящее так похоже на сон, начало его — туманное прошлое, из которого еще помнились бурные праздники, сменившиеся теперь тоской и скукой, а конец — тревожное, но неотвратимое будущее. Да все и происходит по канонам сна, сумбурно, беспорядочно, без участия воли. И как в самом сне невозможно повлиять на судьбу, так и в этой странной реальности можно ей только покориться. И ты медленно увязаешь в теплом иле лунного света, и сон тащит тебя в свой водоворот, чтобы дать всему завершиться.

Еще один рассказ из цикла (после «Застольной беседы»), в котором игра как таковая становится почти самоцелью. В этих двух не столько написанных, сколько сконструированных рассказах Кортасар будто бы отождествляет себя с тем самым ребенком из гераклитовского эпиграфа к «Застольной беседе», который играется со временем, расставляя своевольно фигуры и двигая пешками-героями.
Безусловно, очень занимательно, но это уже путь чистого экспериментаторства, которое позднее еще заметнее будет в романе «Игра в классики» и др.

О, как они могут прикинуться эстетами и выспренно изливать про бархат и тончайший шелк божественной музыки, про кружева волн неземного романтизма, сотканные руками фей.
А за маской пошло-изысканных выражений — очумевшая, озлобленная до остервенения тетка, облизывающая плотоядные губы кровопийцы, и ее «спутники», озверевшая плотоядная толпа, готовая растерзать.
Ничего, кроме отвращения.
Рассказ роскошный.

И деловые встречи, и письма жены, и другие знаки внешнего мира, даже резкие, разрезающие плотную тишину звуки громыхающего лифта или трамвая за окном — остаются вне замкнутого мира одиночества и пустоты, в котором живут эти двое.
В этом странном отельном номере с одним окном, выходящим на крышу и другим, упирающимся в стену соседнего здания, есть дверь, через которую нельзя пройти, но которая отражает зеркально все страхи, телесную или душевную боль, мучительно выворачивающую нутро.
Рассказ мастерский, для восприятия нелегкий.