Ирина Одоевцева, «На берегах Невы»:
«Подняв длинный указательный палец, Гумилев произносит:
– Слушайте и запомните! В ночь на 15-ое октября 1814 года родился Михаил Юрьевич Лермонтов. И вам стыдно не знать этого.
– Я знаю, — оправдываюсь я, – что Лермонтов родился в 1814 году, только забыла месяц и число.
– Этого нельзя забывать, – отрезает Гумилев. – Жизнь поэта не менее важна, чем его творчество».
В этот день в 1920 году Гумилев заказал панихиду «по болярине Михаиле» в холодной Знаменской церкви, а затем рассказал Ирине Одоевцевой столько нового о ее любимом поэте, что она долго не могла унять слез.
– Да перестаньте же плакать! – недовольно говорит Гумилев. – Перестаньте! У вас дома вообразят, что я вас обидел. Кто вам поверит, что вы разливаетесь по Лермонтову. Вытрите глаза. Можно подумать, что он только сегодня умер и вы только сейчас узнали об этом.
Он протягивает мне свой платок, и я послушно вытираю слезы. Но они продолжают течь и течь.
– Я не знала, я действительно не знала, как это все ужасно было и как он умирал, – всхлипываю я. – Я не могу, не могу. Мне так больно, так жаль его!..
Он останавливается и, нагнувшись близко, заглядывает в мои плачущие глаза.
– А знаете, если Лермонтов с небес сейчас видит, как вы о нем плачете, ему, наверно, очень приятно, – и, помолчав, прибавляет потеплевшим, изменившимся голосом:
– Вот я бранил вас, а мне вдруг захотелось, чтобы через много лет после моей смерти какое-нибудь молодое существо плакало обо мне так, как вы сейчас плачете. Как по убитом женихе… Очень захотелось…
Карелы верили, что на святки, в самые длинные ночи нужно рассказывать сказки. Каждая сказка создавала железный обруч вокруг дома, чтобы в него не проникли злые духи.
Бежать от любви… гордость ли тому виною? А может, это непреодолимый страх — шагнуть в неизведанное, доверить свою душу без остатка другому человеку. Без гарантий. Не моргая, глядя в упор, принять вероятность страшной боли, предательства, разлуки, осмелиться внутрь впустить понимание этого, чтобы оно скользнуло через тоннели зрачков в сердце, артерии, мозг. Сделать шаг над пропастью — не каждый может, вот и бегут, жалея себя, жалея о своей трусости, ненавидя и любя того, из-за кого бегут…
Но и летать в любви надо учиться, вначале просто слегка зависая между шагами, аккуратно, чтобы никто не видел, потом уйти далеко от людей и подниматься на метр-полтора над травой, доставая до нижних веток, перелетая от одного дерева к другому. Затаив дыхание, с дико колотящимся сердцем, пересечь бездонное озеро, слегка касаясь его глади босыми ступнями, медленно кружиться над верхушками заснеженных елей. А ночью в городе — с крыши вниз и сразу вверх! Но снова — аккуратно! ведь провода, антенны, вышки. Этот восторг и трепет кто узнал? Как он прекрасен, всемогущ, неистов! Но, стоит лишь позабыть о благодарности и уважении к той Силе, что дала эту возможность — она будет отнята навсегда. Оставив взамен сожаление, боль и бесконечную тоску.
Дмитрий, благодарю, будто озябшие ладошки растёрли и иней на ресницах согрели своим голосом.
Вот чем для меня отличительны японские детективы, так это чрезмерной затянутостью и искусственностью. Это как бумажный цветок в целлулоидной обертке. Очень выхолощено, даже страсти дозировано по рецепту — пилюлю до еды, пилюлю после. Тонны клишированных и бесполезных диалогов, включая внутренние монологи в головах героев. Напоминает театр Кабуки только вывернутый наизнанку, без костюмов и декораций. Как поход к холодильнику или в туалет с поклонами и извинениями. Я понимаю, что это их менталитет вынуждает ходить по рельсам с заданной скоростью, строем и по расписанию, но мой славянский менталитет дико бесит этот орднунг. Это касается не только детективов, а и современной японской прозы вообще.
При этом Акутагава замечательно заходит, а тот же Мураками вызывает отторжение (хотя японского в нем мало).
Слушала за рулём, без малого три часа пыталась погрузиться в повествование, но стоккато названий городов и эхо имён упруго выталкивали вон моё ленивое слухотело. Находись я в гармонии с диваном, может, расписала бы «В ролях и действующих лицах» карандашом на А4 и постигла бы красоту замысла произведения. Но не случилось, жаль…
А Чтец прекрасен!
Я в омуте имён тону.
Там встретят караси.
Прости меня, Басё,
О хокку не проси…
Убийство Столыпина остается, пожалуй, одним из самых загадочных политических преступлений ХХ века, до сих пор оказывающих влияние на развитие нашей страны. И Сергею Степанову, как никому, удалось раскрыть эту сложнейшую тему с максимальной точностью и объективностью, не впадая в публицистические крайности, и, к тому же, раскручивая сюжет, как напряженный детектив.
Как никогда нужно переосмысление творчества писателей, попавших не в струю истории, так как история в историях всегда может повторяться до бесконечности. Очень люблю его творчество в необыкновенно красивых сказках.
«Подняв длинный указательный палец, Гумилев произносит:
– Слушайте и запомните! В ночь на 15-ое октября 1814 года родился Михаил Юрьевич Лермонтов. И вам стыдно не знать этого.
– Я знаю, — оправдываюсь я, – что Лермонтов родился в 1814 году, только забыла месяц и число.
– Этого нельзя забывать, – отрезает Гумилев. – Жизнь поэта не менее важна, чем его творчество».
В этот день в 1920 году Гумилев заказал панихиду «по болярине Михаиле» в холодной Знаменской церкви, а затем рассказал Ирине Одоевцевой столько нового о ее любимом поэте, что она долго не могла унять слез.
– Да перестаньте же плакать! – недовольно говорит Гумилев. – Перестаньте! У вас дома вообразят, что я вас обидел. Кто вам поверит, что вы разливаетесь по Лермонтову. Вытрите глаза. Можно подумать, что он только сегодня умер и вы только сейчас узнали об этом.
Он протягивает мне свой платок, и я послушно вытираю слезы. Но они продолжают течь и течь.
– Я не знала, я действительно не знала, как это все ужасно было и как он умирал, – всхлипываю я. – Я не могу, не могу. Мне так больно, так жаль его!..
Он останавливается и, нагнувшись близко, заглядывает в мои плачущие глаза.
– А знаете, если Лермонтов с небес сейчас видит, как вы о нем плачете, ему, наверно, очень приятно, – и, помолчав, прибавляет потеплевшим, изменившимся голосом:
– Вот я бранил вас, а мне вдруг захотелось, чтобы через много лет после моей смерти какое-нибудь молодое существо плакало обо мне так, как вы сейчас плачете. Как по убитом женихе… Очень захотелось…
Но и летать в любви надо учиться, вначале просто слегка зависая между шагами, аккуратно, чтобы никто не видел, потом уйти далеко от людей и подниматься на метр-полтора над травой, доставая до нижних веток, перелетая от одного дерева к другому. Затаив дыхание, с дико колотящимся сердцем, пересечь бездонное озеро, слегка касаясь его глади босыми ступнями, медленно кружиться над верхушками заснеженных елей. А ночью в городе — с крыши вниз и сразу вверх! Но снова — аккуратно! ведь провода, антенны, вышки. Этот восторг и трепет кто узнал? Как он прекрасен, всемогущ, неистов! Но, стоит лишь позабыть о благодарности и уважении к той Силе, что дала эту возможность — она будет отнята навсегда. Оставив взамен сожаление, боль и бесконечную тоску.
Дмитрий, благодарю, будто озябшие ладошки растёрли и иней на ресницах согрели своим голосом.
При этом Акутагава замечательно заходит, а тот же Мураками вызывает отторжение (хотя японского в нем мало).
А Чтец прекрасен!
Я в омуте имён тону.
Там встретят караси.
Прости меня, Басё,
О хокку не проси…
Прочитано отлично.