Чехов Антон – Именины

Рассказ отличает необычайно тревожный и глубокий интерес к общественным проблемам времени, интерес, который отныне будет звучать в творчестве Чехова неизменно.

15 сентября 1888 г. Чехов сообщает А. Н. Плещееву, что пишет рассказ «помаленьку, и выходит он… сердитый», а 30 сентября, что рассказ окончен: «вышел немножко длинный… немножко скучный, пожизненный и, представьте, с «направлением». Отправляя «Именины» в редакцию, Чехов опасался, как бы их смысл не был искажен чужой правкой: «…я просил не вычеркивать в моем рассказе ни одной строки. Эта моя просьба имеет в основании не упрямство и не каприз, а страх, чтобы через помарки мой рассказ не получил той окраски, какой я всегда боялся», — это он пишет Плещееву 4 октября и в тот же день вдогонку посылает еще одно письмо, в котором поясняет суть рассказа и одновременно выявляет свою общественную позицию: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались».

6 октября Плещеев пишет Чехову подробный отзыв о рассказе. Засвидетельствовав «знание жизни и большую наблюдательность», он в то же время замечает, что не увидел в «Именинах» «направления»: «В принципиальном отношении тут нет ничего ни против либерализма, ни против консерватизма…» Плещееву не понравилось также насмешливое изображение «человека 60-х годов» и «украинофила», он обратил внимание на психологическую неубедительность образа Петра Дмитриевича в сцене с доктором (впоследствии снятой), нашел скучноватой середину рассказа, отметил явные подражания Толстому: «разговор Ольги Мих. с бабами о родах и та подробность, что затылок мужа вдруг бросился ей в глаза, — отзывается подражанием «Анне Карениной», где Долли также разговаривает в подобном положении с бабами и где Анна вдруг замечает уродливые уши у мужа» (6 октября — «Слово», с. 256–258).

Отстаивая свою позицию, Чехов спрашивал Плещеева 9 октября: «Неужели и в последнем рассказе не видно «направления»? Вы как-то говорили мне, что в моих рассказах отсутствует протестующий элемент, что в них нет симпатий и антипатий… Но разве в рассказе от начала до конца я не протестую против лжи? Разве ото не направление?» Подтвердил он и свои симпатии к Ольге Михайловне, «либеральной и бывшей на курсах», к земству, к суду присяжных. Объяснил и отношение к «украинофилу»: тем, что «имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки». И — к «человеку 60-х годов», этой «полинявшей недеятельной бездарности, узурпирующей 60-е годы»: «Шестидесятые годы — это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его — значит опошлять его». (Впоследствии подробные характеристики «украинофила» и «человека 60-х годов» при большой переработке были сняты, очевидно, как затруднявшие развитие действия.) Относительно подражания Толстому Чехов согласился с Плещеевым: «Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское. Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения; я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ex abrupto[1]. Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи. И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было».

[1] внезапно (лат.).