Абдуллаев Джахангир – Петля и надежда

Джахангир Абдуллаев

Петля и надежда
(В Кривом переулке)

Аннотация

17-летняя Акулина приезжает в Одессу, пахнущая степным ветром, и ищет спасения от голода. Находит она только Кривой переулок — лабиринт, где хозяйствует Варвара, чья елейная улыбка скрывает жесткий расчет.
Это история не о падении, а о медленном затягивании долговой петли на шее невинности. Каждая тарелка супа, каждый глоток чая записывается в тетрадь, цифры в которой превращаются в приговор. В доме, полном мертвых глаз и фальшивого смеха, Акулина становится «Акулькой», тенью, единственная надежда которой — это равнодушное, но живое море.
До какой черты нужно дойти, чтобы украсть собственную свободу? Мрачный, бескомпромиссный рассказ о том, как городские хищники превращают надежду в товар.

1



На одесском вокзале, под железной крышей, где гулко отдавался паровозный свист, заглушая человеческий гомон, Акулина стояла, прижимая к груди потертый узелок, в котором лежали две ситцевые рубахи да краюха хлеба. Ей было семнадцать, и она пахла подсолнечным маслом и степным ветром — запахами, чуждыми этому большому, пыльному городу. Город пугал ее: шум колес, торопливые, чужие, равнодушные лица, господа в нелепых котелках, которые казались ей неестественными, словно надетыми на скорую руку. Она чувствовала себя маленькой, затерянной былинкой в этом каменном лабиринте.
— Что, заблудилась, милая? — Голос был елейный, обволакивающий, словно мед.
Перед ней стояла женщина необъятных размеров, с лицом, похожим на печеную тыкву, покрытую сеткой мелких морщин. Глаза ее, однако, были цепкие, быстрые и на удивление веселые.
— Тетка моя… адрес потеряла, — пролепетала Акулина, чувствуя, как предательски краснеют щеки от стыда за свою беспомощность.
— Ай-яй-яй, горе-то какое! — женщина всплеснула пухлыми руками, на которых туго сидели серебряные кольца. — Ну, не пропадать же тебе, душенька. У меня дом тихий, приличный. Пансион, можно сказать. Горничная нужна. Небось, работать умеешь? Не ленивая?
Акулина кивнула, с надеждой глядя на это, казалось бы, доброе лицо. Она была готова на любую работу.
— Вот и славно. Пойдем. Варвара я, хозяйка. Не бойся, пристроим тебя.
Варвара шла тяжело, задыхаясь от собственной полноты, но на удивление быстро, лавируя в толпе. Они вышли из парадного вокзала, миновали шумный Ришельевский проспект с его каретами и лавками и углубились в переулки Молдаванки. Здесь уже не было лоска центральных улиц. Пахло гнилой рыбой, плесенью, сыростью и дешевым табаком. Сердце Акулины тревожно сжималось, но она шла следом — куда ей было деваться? Возвращаться было некуда, а впереди, казалось, ждало спасение от голода и одиночества.

2

Дом Варвары оказался двухэтажным, с облупившейся штукатуркой, которая хлопьями осыпалась на грязную мостовую. Он находился в Кривом переулке, месте, куда редко заглядывали приличные господа и где даже солнце, казалось, светило менее охотно.
Внутри пахло тяжело и приторно — смесью дешевых дамских духов, кислым вином и чем-то затхлым, напоминавшим о непроветриваемых комнатах и старом белье. Ставни на первом этаже были всегда плотно закрыты, и внутри царил вечный полумрак, освещенный лишь тусклыми керосиновыми лампами.
Акулина, переступив порог из яркого дня в эту духоту, сразу почувствовала себя неуютно. Девушки, которых она видела в зале — кто-то сидел за картами, кто-то просто лежал на старом диване — были пугающе бледны. Их щеки были густо накрашены румянами, губы подведены ярче, чем у сельских барынь, они курили папиросы, держа их длинными, тонкими пальцами, и смеялись как-то надрывно, без малейшей радости. Смех их был похож на скрип несмазанной телеги.
— Вот твоя одежда, — Варвара кинула ей на руки ситцевое, изъеденное молью платье. Ткань была жесткой и пахла чужим телом. — И вот комната твоя, с Дунькой будешь. Нечего тут столбом стоять, работы много.
Комнатка, которую Акулине выделили, была крохотной, не больше чулана. В ней едва умещались две скрипучие кровати, продавленные и с жесткими матрасами. Единственным источником света служило крошечное, высоко под потолком, окно, наглухо закрытое грязной, засаленной занавеской, которая пропускала лишь тусклый, серый свет. В воздухе стоял тяжелый запах табака и немытых тел.
Первые дни Акулина только прислуживала. Она была как невидимка, тень, скользящая по коридорам. Убирала пустые бутылки из-под вина и водки, меняла грязное, мятое белье, мыла липкие полы в зале.
Дом Варвары оказался не совсем приличным. Скорее, совсем неприличным, хотя сама Варвара любила называть его «тихим пансионом». Вечерами туда приходили господа: офицеры, купцы второй гильдии, приказчики из порта. Сначала Акулина только прислуживала: убирала в комнатах после их ухода, меняла грязное, мятое белье, приносила чай в щербатых чашках, стараясь не смотреть никому в глаза.
Но долг рос. Каждая тарелка супа, каждый кусок черного хлеба, глоток чая, старое ситцевое платье, угол в крохотной каморке, даже свечи и мыло — все записывалось Варварой в толстую, засаленную тетрадь. Цифры там были мелкие, неразборчивые, но неумолимо складывались в огромную, неподъемную сумму. Акулина не умела читать и считать толком, но интуитивно понимала, что эта тетрадь — ее приговор. Петля на шее. И чем больше она работала, тем больше, казалось, становился ее долг перед хозяйкой этого жуткого дома.

3

Однажды вечером, когда в доме было непривычно тихо, Варвара зашла к Акулине. Она была одна, без обычного шутовского смеха и брани. Она тяжело опустилась на скрипучую кровать Акулины, отчего та жалобно застонала. Присутствие хозяйки в ее каморке было само по себе дурным знаком. Варвара тяжело вздохнула, поправила платок на голове и посмотрела на Акулину своими маленькими, проницательными глазками.
— Понимаешь, Акулинушка, жизнь — штука сложная. Ты ешь, пьешь, одеваешься, — начала она приторным, вкрадчивым голосом, которым зазывала девушек на вокзале. — А долг-то не уменьшается. Долг, голубчик мой, это святое.
Акулина сидела на краешке второй кровати, опустив голову и уставившись в дырявый половик. Она чувствовала, как нарастает напряжение, как воздух в маленькой комнатке становится густым и тяжелым.
— Нужно отрабатывать, — продолжила Варвара, и голос ее стал тверже. — У нас тут все работают. Вон Машка, Дунька, Зинаида… Все они, милая, как ты. Только привыкли. Ничего, стерпится-слюбится.
— Как это? — прошептала Акулина, не поднимая глаз, чувствуя, как ледяной холод ползет по спине и забирается под ситцевое платье.
— А так. Мужики приходят, платят деньги, а ты их принимаешь. Приносишь деньги мне, и долг твой уменьшается. Все просто, — равнодушно пояснила Варвара.
Акулина подняла на нее полные слез глаза. Она поняла. Все ее надежды рухнули в одночасье. Она заплакала — горько, беззвучно, зажимая рот рукой, чтобы не выдать своего отчаяния.
— Перестань, — махнула рукой Варвара, в ее голосе не было и тени сочувствия, только досада. — Глупая. Все так живут. Лучше, чем в селе картошку мерзлую копать. Завтра тебя врач осмотрит. У нас по четвергам. Будешь как все.
С этими словами Варвара тяжело поднялась и вышла, оставив Акулину одну в полумраке каморки, сжимающую в кулаке свой единственный, истертый платок, мокрый от слез.
Утром, ровно в десять часов, как по расписанию, приехал доктор. Он был старый, с редкой седой бородкой клинышком, в поношенном сюртуке, который пах лекарствами, табаком и конюшней. Он прошел в отведенную для него комнату, где уже ждали девушки.
Осмотр был быстрым и оставил у нее горькое чувство унижения. После него ей выдали потрепанную книжицу — «желтый билет». Это был ее новый документ, свидетельствовавший о ее регистрации и регулярных осмотрах.
Теперь Акулина была официально зарегистрированной проституткой под надзором полиции. Она крепко сжала в руке книжицу, чувствуя тяжесть этого нового статуса. Это был не просто документ, а символ перемены, которая отделяла ее от прежней жизни и несла в себе неопределенность будущего.

4


Жизнь Акулины превратилась в нескончаемую ночь, где дни были лишь короткими передышками в душной каморке. Она стала Акулькой. Имя Акулина, чистое, деревенское, осталось где-то там, в херсонских степях, вместе с запахом подсолнухов.
Ночи были наполнены звуками: скрипом лестницы, пьяными голосами, смехом без радости, музыкой старого, расстроенного пианино в зале, на котором кто-то постоянно играл однообразный мотив. Запах дешевых сигар, перегара, духов и страха стал привычным.
Акулина научилась молчать. Молчать и не смотреть в глаза. Она выработала в себе способность отключаться, быть где-то далеко, пока ее тело оставалось здесь, в грязном доме Варвары. Мужчины были разные: молодые офицеры, стыдливо отводившие глаза и торопливые, старые купцы с красными, одутловатыми мордами, которые тяжело дышали и пахли водкой и бараниной, пьяные матросы, что хватали грубо и смеялись в лицо.
Самым страшным было не прикосновение чужих рук, а равнодушие. Равнодушие свое собственное и равнодушие этих людей, для которых она была не человеком, не девушкой, а всего лишь функцией, товаром, просто «дыркой». Она чувствовала себя вещью, которую передают из рук в руки, используют и бросают.
Она видела, как другие девушки ломались. Машка часто плакала по ночам в подушку, Дунька пила водку из горлышка в каморке, чтобы забыться, а Зинаида смеялась громче всех в зале, но глаза ее были мертвыми. Акулина же просто существовала. Она научилась прятать часть денег под матрасом, в прорехе. Мадам Варвара этого не знала. Эти монеты были ее маленьким секретом, ее единственной крупицей контроля над собственной жизнью.
По четвергам приезжал врач. Он осматривал их, как скот на рынке. И каждый раз, когда Акулина слышала его шаги, сердце сжималось от страха — страха болезни, которая могла упрятать ее в больницу, где условия были хуже тюремных.
Она стала тенью. Она стала Акулькой, которая механически выполняла свои обязанности, но внутри, глубоко, она хранила образ той херсонской девочки. И только в порту, куда она бегала под видом прачки, она позволяла себе снова стать собой, пусть и на короткое время. Море было ее единственным утешением, единственным живым, что окружало ее в этом мертвящем мире.


5

Порт был шумным и грязным, как огромная, вечно жующая пасть. Акулина научилась бегать туда под видом прачки, прикрываясь огромной корзиной с бельем. Корзина была тяжелой, с влажным запахом мыла и чужого пота, но она служила ей щитом. За ней можно было спрятать испуганные глаза, за ней можно было затеряться в толпе. Варвара не знала об этих ее побегах, и каждый шаг к портовому молу был похож на маленькую, украденную победу.
Там, среди корабельных мачт, что острыми копьями кололи синее одесское небо, среди крикливых, наглых чаек и запаха солёной воды, она чувствовала себя живой. Этот запах не был похож на затхлые, приторные ароматы в доме Варвары. Он был свежим, горьким, как надежда. Здесь не было липких взглядов мужчин, которые смотрели на нее не как на человека, а как на услугу. Здесь не было фальшивых, надрывно-веселых улыбок, которые она и ее подруги обязаны были надевать по вечерам, как маски.
Портовая сутолока не замечала ее. Она была лишь тенью среди сотен других, которые спешили по своим делам: грузчики, сгибающиеся под тяжестью мешков, моряки, весело гомонящие на чужом языке, чиновники, поправляющие очки. И в этой анонимности Акулина находила спасение. Здесь ей не нужно было быть «Акулькой» — она могла быть просто Акулиной, которая смотрела на море. На огромное, равнодушное, обещающее море, которое могло унести ее куда-то очень далеко, туда, где ее никогда не найдут.
Море дышало. Оно жило своей собственной, могучей жизнью. В его глубоком, рокочущем шуме был какой-то свой, понятный только ей смысл — обещание свободы, которой она была лишена. Акулина садилась на старые, просмоленные ящики с заморскими фруктами, притворяясь усталой прачкой, и просто смотрела. Она смотрела, как волны, тяжелые и серые, бьются о шершавый камень причала с упрямством, достойным лучшего применения. Они разбивались о берег, но тут же возвращались обратно, снова и снова.
Она смотрела, как уходят и приходят пароходы. Эти огромные чугунные птицы, пыхтящие паром, казались ей вестниками иной, недоступной жизни. Они уносили куда-то вдаль, за горизонт, людей, которые могли свободно выбирать свою судьбу, а привозили других, полных надежд и суеты. И в эти короткие, украденные минуты тишины, когда шум порта на мгновение отступал, она снова была той херсонской девочкой. Той, которая в чистом поле, глядя на звезды, мечтала о простом, тихом счастье — о собственном доме, о муже, о детях, о работе швеи. Мечтала обо всем том, что теперь казалось ей такой же далекой и недостижимой фантазией, как заморские страны, куда плыли корабли.
Однажды она заметила его. Моряк. Он был старше, с изрезанным морщинами лицом, как старая карта, и спокойными, светлыми глазами. Он не был похож на тех, кто приходил в дом Варвары. Он не кричал, не хватал ее за руки, не пялился, а просто сидел на ящике с апельсинами, облокотившись на колени, и смотрел на воду. Его взгляд был направлен вдаль, словно он видел что-то, скрытое от глаз других.
Акулина, томясь от безделья и одиночества, решила подойти к нему. Она чувствовала себя неловко, как будто нарушала его покой.
— Месье… вы что тут? — спросила Акулина, робея, глядя на его задумчивое лицо.
Он медленно повернул голову, и его светлые глаза встретились с её взглядом. Улыбка тронула его губы.
— Смотрю, — просто ответил он, снова переводя взгляд на бескрайнюю синеву. — Море.

6

Пароход «Святая Анна» медленно, с достоинством огромной белой птицы, отходил от одесского порта. Город на холмах сжимался, превращаясь в череду игрушечных домиков и тонких линий причалов. Акулина стояла на палубе, держась за холодный металлический поручень. Ветер трепал её волосы, впервые распущенные, небрежно собранные.
Море было синим, огромным, живым. И впервые оно не казалось ей равнодушным. Оно дышало свободой — глубоко, мощно, поднимая волны, которые теперь не пугали, а манили обещанием нового.
Она посмотрела на свои руки. Они были чистыми, но Акулина знала, что пятна — те, невидимые глазу — остались внутри, на душе. В кармане у нее лежали те несколько монет, что она копила под матрасом, пряча от Варвары. Теперь они казались ей ненужным хламом. Она была свободна. Свободна от долга, от надзора, от чужих рук и чужих взглядов. Тяжесть, которая давила на грудь все это время, исчезла, оставив после себя лишь странную, непривычную пустоту.
Рядом, чуть поодаль, стоял Пьер. Он не смотрел на Акулину, он смотрел на удаляющийся город, из его трубки вился тонкой струйкой ароматный дымок. Лицо его оставалось непроницаемым, как всегда. Он не искал её внимания, не требовал благодарности, он просто был здесь, рядом.
Акулина вздохнула полной грудью. Воздух был соленый, свежий и горький одновременно. Она почувствовала, как что-то внутри отпускает, как лопается невидимая цепь. Ее крест снят. Тяжелое бремя, которое она несла, осталось там, на берегу, вместе с грязными переулками Молдаванки и криками чаек.
Теперь она была просто Акулина. Просто женщина, которая едет в Марсель. У нее не было никаких гарантий, никакого определенного будущего, только работа горничной в чужой стране. Но этого было достаточно. И впервые за долгое время она улыбнулась по-настоящему — тихо, краешками губ, улыбнулась себе и этому огромному, новому миру, который открывался перед ней.