Спайра Руперт - Прозрачность создания

Прочитав описание я понял, что всю книгу можно заменить вот этим великолепным отрывком:

«Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что
я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась
керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке,
что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же
мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить
с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью
стукнул кулаком по столу.
— А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный
или белый?
— Я? — спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. — Сказать?
Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он
ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив
красно-фиолетовую кожицу.
— Гляди, Петька, — сказал он, кладя их на стол перед собой. — Вот
перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.
— Ну, — сказал я.
— Посмотри на белую.
— Посмотрел.
— А теперь на красную.
— И чего?
— А теперь на обе.
— Смотрю, — сказал я.
— Так какой ты сам — красный или белый?
— Я? То есть как?
— Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?
— Нет.
— А когда на белую, становишься белым?
— Нет, — сказал я, — не становлюсь.
— Идем дальше, — сказал Чапаев. — Бывают карты местности. А этот стол
— упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого,
что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что
может приобрести их?
— Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А
кто тогда мы?
— Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с
простыми. Ведь „мы“ — это сложнее, чем „я“, правда?
— Правда, — сказал я.
— Что ты называешь „я“?
— Видимо, себя.
— Ты можешь мне сказать, кто ты?
— Петр Пустота.
— Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?
— Ну, — сказал я, — можно сказать, что я — это психическая личность.
Совокупность привычек, опыта… Ну знаний там, вкусов.
— Чьи же это привычки, Петька? — проникновенно спросил Чапаев.
— Мои, — пожал я плечами.
— Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность
привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности
привычек?
— Звучит забавно, — сказал я, — но, в сущности, так и есть.
— А какие привычки бывают у привычек?
Я почувствовал раздражение.
— Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто
я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя… Ну скажем, монадой. В
терминах Лейбница.
— А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?
— Монада и полагает, — ответил я, твердо решив держать себя в руках.
— Хорошо, — сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, — насчет „кто“ мы
потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с „где“ разберемся. Скажи-ка
мне, где эта манда живет?
— В моем сознании.
— А сознание твое где?
— Вот здесь, — сказал я, постучав себя по голове.
— А голова твоя где?
— На плечах.
— А плечи где?
— В комнате.
— А где комната?
— В доме.
— А дом?
— В России.
— А Россия где?
— В беде, Василий Иванович.
— Ты это брось, — прикрикнул он строго. — Шутить будешь, когда
командир прикажет. Говори.
— Ну как где. На Земле.
Мы чокнулись и выпили.
— А Земля где?
— Во Вселенной.
— А Вселенная где?
Я секунду подумал.
— Сама в себе.
— А где эта сама в себе?
— В моем сознании.
— Так что же, Петька, выходит, твое сознание — в твоем сознании?
— Выходит так.
— Так, — сказал Чапаев и расправил усы. — А теперь слушай меня
внимательно. В каком оно находится месте?
— Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из
категорий сознания, так что…
— Где это место? В каком месте находится понятие места?
— Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре…
Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь
словом „реальность“, он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит,
где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и… Гамбит. Можно,
конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу
сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь
стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем
не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор,
классифицировав собеседника, — ничего не стоит заявить, что все, к чему он
клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая
мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной
курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский
учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему
пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию
правильнее было бы называть софоложеством?
Чапаев хмыкнул.
— А куда это вперед может уйти человеческая мысль? — спросил он.
— А? — растерянно сказал я.
— Вперед чего? Где это „впереди“?
Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.
— Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ.
Лучше выпьем.
— Был бы ты философ, — сказал Чапаев, — я б тебя выше, чем навоз в
конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж
все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли?
Или от радости?
— Не помню ничего, — сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех
нервов. — Не помню.
— Эх, Петька, — вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. — Не
знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.
Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил
большой кусок.
— Не пойти ли нам подышать перед сном? — спросил Чапаев, закуривая
папиросу.
— Можно, — ответил я, кладя луковицу на стол.

Пока я спал, прошел короткий дождь — склон оврага, который поднимался
к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был совершенно
пьян — уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся и повалился в
мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо, полное
звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд я молча лежал на
спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались
на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг подумал, что последний
раз видел звездное небо черт знает когда, хотя все время оно было над
головой — достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся.
— Ты чего? — спросил Чапаев.
— Так, — сказал я и показал пальцем вверх. — Красота.
Чапаев поглядел вверх и покачнулся.
— Красота? — переспросил он задумчиво. — А что такое красота?
— Ну как, — сказал я. — Как что. Красота — это совершеннейшая
объективация воли на высшей ступени ее познаваемости.
Чапаев еще несколько секунд глядел в небо, а потом перевел взгляд на
большую лужу прямо у наших ног и выплюнул в нее окурок. Во вселенной,
отраженной в ровной поверхности воды, произошла настоящая катастрофа: все
созвездия содрогнулись и на миг превратились в размытое мерцание.
— Что меня всегда поражало, — сказал он, — так это звездное небо под
ногами и Иммануил Кант внутри нас.
— Я, Василий Иванович, совершенно не понимаю, как это человеку,
который путает Канта с Шопенгауэром, доверили командовать дивизией.
Чапаев тяжело посмотрел на меня и уже открыл рот, чтобы что-то
сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное ржание.
Кто-то подъезжал к дому.
— Наверно, это Котовский с Анной, — сказал я. — Вашей пулеметчице,
Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках.…
… Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме — вероятно,
наподобие той, из которой я вышел утром.
Через некоторое время в комнату постучали.
— Петька! — позвал из-за двери голос Чапаева, — ты где?
— Нигде! — пробормотал я в ответ.
— Во! — неожиданно заорал Чапаев, — молодец! Завтра благодарность
объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем
прикидывался?
— Как вас понимать?
— А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
— Подушку, — сказал я, — но плохо. И не надо мне опять объяснять, что
она находится в моем сознании.
— Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому
сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде
просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать,
что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?
— Чапаев, — сказал я, — мне лучше одному побыть.
— Ну как знаешь. Чтоб завтра был у меня как огурец. В полдень
выступаем.
Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал
над его словами — сначала про это „нигде“, а после про непонятное
выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно было
бы выйти из комнаты и объяснить ему, что выступить я никуда не смогу,
поскольку нахожусь „нигде“. Но делать этого не хотелось — на меня
навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я
заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый ствол
пулемета.»© Пелевин «Чапаев и Пустота»
как-то так…

доказывающий не знает